Марина Цветаева. Письма 1924-1927

Пора кончать, поздний вечер. Еще раз, от всей души, спасибо за чудные подарки. Коробка мне напомнила рождение Мура и поступила в Алину полную собственность. Ее лучшее самочувствие — дарить и угощать.

Нежно целую Вас, сердечный привет маме и сестре.

М.Ц.

— Пишите! —

Не видаетесь ли с В.Ф. Булгаковым? Если да, передайте ему мою память и симпатию. Всё собираюсь ему написать [1591].

Это письмо слишком толсто, в следующем письме снимки (домашние) Али и Мура.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 55–56 (с большими купюрами). СС-6. С. 360–361. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 70–74. С уточнениями по: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 96–98.

87-27. Б.Л. Пастернаку

<Около 30 ноября 1927 г.>

Родной Борис, а вот ист<ория> соб<лазна>. Он идет издалека, родина его Москва моих 15 лет. Это была самая красивая из всех моих соучениц всех моих гимназий [1592], красивая до тоски. Она была младше меня на класс и я все<гда> люб<овалась> ею в коридоре. За год ежедневных встреч ест<ественно> не сказала с ней ни слова. — 1917 г. Павлик Антокольский [1593]. Его друг: ее брат. 1917 г. — 1918 г. Хождения / Дарение — мне — друга и меня — другу. Сперва неудачное — год прошел — удачное слишком. В моем — когда-нибудь! — полном собрании сочинений прочтешь, лучше не скажу. Пока же: бездушие при всей видимости души. 1918–1919 г. Л<юбовь>. Обида. (Облак<а> на экране). 1925 г. Париж. 3 дня как приехала. Письмо на «Последние Новости», пересланное мне. — «Марина! Вы меня наверное не помните. Я — [та Вера Завадская] когда-то училась с Вами в гимназии, Вы мне нравились, но я Вас боялась», etc. Отвечаю. Еще. Еще. Очень больна, [лечится]. Встреч за 2 года 9. Раз я у нее, в узе<нькой> квартирке П<орт> д<е> П<асси>, на фоне мещанской мебели, в сжатости, с вес<елой> красивой мате<рью>. 2 раза этим летом у нее в S. Y. в санатории. Бес<еды> о литературе, противуест<ественные> над бездной тех писем. О том, о сем. 1927 г. [Неожиданный стук] в дверь. Я только что встала с постели и неделя как отрастаю (брилась 7 раз!) / 1927 г. месяц назад. Сон о том, о котором не думала ни разу с отъезда из России. Увер<енность>: нынче от нее письмо. 1 час дня. Стук в дверь. Дама. Я: «Сал<омея>! Вот радость! Пройдемте, по<жалуйста>, в мою комнату. — А где Ваша комната?» Глухой низкий голос. Письмо! Мех, жаркие щеки, еле дышит, ибо с вокзала к нам в гору и еще лестница, а у нее — вид<ишь> рис<унок> — от двух легких один тончайший внизу полусерп. Всё съедено. Шахм<аты>, гост<и>, завтр<ак>, улы<бка> Му<ру>. Реш<аем> вместе погулять. Но — сама наша прямая улица чуть-чуть подымается. Перевоплощ<аюсь>, задых<аемся> совместно. Назад, с тоской предст<авляя> лестницу (один этаж!) И, еле войдя: «Теперь, можно, я лягу». Лежит на моем крохотном мышином диване, красивая, молодая (32 лет не дашь ни за что, — 22, 23 года). Молчит. Смотрит. Хочу с раб<отой> на стул, остан<авливает> гол<овой>, век<ами>, соб<ой>. Сажусь. Волей всего, что в комнате, беру за руку. Волей руки в руке (одн<а> в руке, друг<ая> на волосах) клоню<сь>, в мозгу: «Мириады». И в полн<ом> сознании [преступления] творимого — в его очаг. В полн<ом> сознании.

Борис! 2 года любви к брату <над строкой: моей (Москва!)>, 2 года любви [ко мне] ее. О как по-иному, чем ин<ые> сопротивлялся этот рот. И с каким стыдом подд<ался>. Мой первый настоящий поцелуй. И, м<ожет> б<ыть> его жел<ание>. Борис, я целовала смерть. В одном будь вним<ателен>: мысль о ней — о ее, сейчас, стыде и блаж<енстве> — мысль о себе, о моем сейчас преступлении — я ничего не ощутила, это был са<мый> отвлеч<енный> п<оцелуй> из всех, чистый знак — [чего? — сочувствия, жалости.] Желание от лица жизни вознаградить за всё. Просто жизнь целовала смерть. Я была жизнь.

В ванной, с зубной щеткой в руке (ведь сейчас поз<овет> Мур!) остановилась: при чем зубы? Дело не в зубах: «Звезды до-олго горят там в тиши». Весь день до позднего вечера — <4 слова нрзб. > — физ<ически> жгло весь пищевод.

Борис, каждый поцелуй должен бы быть таков<ым>, не на жизнь, а на смерть, в полном сознании цены и платы.

Борис, можно так? Нужно так?

Если ты мне скажешь: «раз ты можешь спрашивать»… я тебе отв<ечу>: «о все спрашив<ают>, всегда, только скоты не…»

Умирающая, хуже — прокаженная, а у меня — дети. Преступление в полн<ом> составе. Но — ведь ее никто, ни один — не счит<ая> люб<ви> прокаж<енного> — не осмел<ился> в р<от>. Вывод: ей быть целованной либо прокаженным, либо — ценой лжи. Никто в полн<ом> сознании, хот<я> бы не зн<аю> к<ак> влюбл<ен> (я — совсем нет, всё ушло на брата, в брате вся пор<ция> исчерпа<лась>). Никто — жизнь. Никто — правда. Либо см<ерть>, либо ложь. Я это ощутила долгом, (правды, да) неминуем<остью> д<анного> час<а> и мест<а>. О ней не зна<ла> нич<его>. Должно быть почти мучила.