Марина Цветаева. Письма. 1928-1932

С французским Мо́лодцем пока ничего не вышло. Читают, восхищаются, — издать? невозможно: крах. Не умею я устраивать своих дел: крах — верю на слово и сраженная выразительностью звука (крах! точно шкаф треснул) — умолкаю. Рукопись с удовольствием пришлю: отпечатана на машинке, чистая, — но м<ожет> б<ыть> Вы не о моем (французском) переводе говорите, а о броуновском (англ<ийском>)? От Броуна вчера письмо, он сейчас в Англии — и своего (английского) Мо́лодца не устроил. Св<ятополк->Мирский по-моему ничего не хочет предпринять, когда-то он безумно любил мои стихи, теперь остыл совершенно — как и к самой мне: не ссорились, просто — прошло.

Итак, дорогая Раиса Николаевна, буду ждать Вашего ответа: о каком — французск<ом> или англ<ийском> — моем или броуновском Мо́лодце — речь? Если об английском напишу Броуну с просьбой прислать Вам. (Иллюстрации — одни.)

Радуюсь за Вас, что Ю<рий> В<ладимирович> не уехал, что вы все вместе, что сыну лучше. У моего мужа тоже болезнь печени — с 18 лет: полжизни — изводящая вещь.

В другом письме, расскажу Вам о детях и о всех своих делах. Нежно целую Вас, будьте все здоровы.

                             МЦ.

Посылаю стихи к Маяковскому из последнего № «Воли России».

<Приписка на полях:>

Завтра должна познакомиться с Пильняком [1262], я его писания средне люблю, — а Вы?

Впервые — Минувшее. С. 243-244. СС-7. С. 327-328. Печ. по СС-7.

8-31. Р.Н. Ломоносовой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d 'Arc

13-го февр<аля> 1931 г.

Дорогая Раиса Николаевна! События бросают тень вперед — не знаю кем, может быть уже Гомером — сказано [1263].

Итак — вечер у борисиного друга, фран<цузского> поэта Вильдрака. Пригласил «на Пильняка», который только что из Москвы [1264]. Знакомимся, подсаживается.

Я: — А Борис? Здоровье?

П<ильняк>. — Совершенно здоров.

Я: — Ну, слава Богу!

П<ильняк>. — Он сейчас у меня живет, на Ямской.

Я: — С квартиры выселили?

П<ильняк>: — Нет, с женой разошелся, с Женей.

Я: — А мальчик? [1265]

П<ильняк>: — Мальчик с ней.

Я: — А где это — Ямская? Тверскую-Ямскую я знаю.

(Пять минут топографии, речь переходит на заграницу.)

Я: — Почему Борису отказали?

П<ильняк>: — П<отому> ч<то> он обращается именно туда, где только отказывают. Последние месяцы он очень хлопотал о выезде за границу Евгении (отчество забыла) и Женечки, но тут началась Зинаида Николаевна [1266], и Женя наотрез отказалась ехать.

— С Борисом у нас вот уже (1923 г. — 1931 г.) — восемь лет тайный уговор: дожить друг до друга. Но Катастрофа встречи все оттягивалась, как гроза, которая где-то за горами. Изредка — перекаты грома, и опять ничего — живешь.

Поймите меня правильно: я, зная себя, наверное от своих к Борису бы не ушла, но если бы ушла — то только к нему. Вот мое отношение. Наша реальная встреча была бы прежде всего большим горем (я, моя семья — он, его семья, моя жалость, его совесть). Теперь ее вовсе не будет. Борис не с Женей, которую он встретил до меня, Борис без Жени и не со мной, с другой, которая не я — не мой Борис, просто — лучший русский поэт. Сразу отвожу руки.

Знаю, что будь я в Москве — или будь он за границей — что встреться он хоть раз — никакой 3<инаиды> Н<иколаевны> бы не было и быть не могло бы, по громадному закону родства по всему фронту: СЕСТРА МОЯ ЖИЗНЬ. Но — я здесь, а он там, и всё письма, и вместо рук — рукописи. Вот оно, то «Царствие Небесное» в котором я прожила жизнь. (То письмо Вам, как я это сейчас вижу, всё о Борисе: события которого я тогда не знала, но которое было.) [1267]

Потерять — не имев.

О Жене будете думать Вы, которая ее знали. Знаю только, что они были очень несчастны друг с другом. «Женя печальная и трудная», так мне писала о ней сестра, с которой у нас одни глаза. Просто — не вынесла. «Разошлись». Может быть ушла — она. В данную минуту она на все той же Волхонке с сыном. Борис на пустой квартире у Пильняка. («Ямская»). Кончил Спекторского (поэма) и ОХРАННУЮ ГРАМОТУ (проза) [1268]. — Дай ему Бог. — Главное, чтобы жил.

Живу. Последняя ставка на человека. Но остается работа и дети и пушкинское: «На свете счастья нет, но есть покой и воля» [1269], которую Пушкин употребил как: «свобода», я же: воля к чему-нибудь: к той же работе. Словом, советское «Герой ТРУДА» [1270]. У меня это в крови: и отец и мать были такими же. Долг — труд — ответственность — ничего для себя — и всё это врожденное, за тридевять земель от всяких революционных догматов, ибо — монархисты оба (отец был вхож к Царю).

Не знаю, напишу ли я Борису. Слишком велика над ним власть моего слова: голоса. «ТОЛЬКО ЖИВИТЕ!» — как мне когда-то сказал один еврей [1271].

Еще пять лет назад у меня бы душа разорвалась, но пять лет — это столько дней, и каждый из них учил — все тому же, доказывал — все то же. Так и получилось Царствие Небесное — между сковородкой и тетрадкой.

_____