Марина Цветаева. Письма. 1928-1932

Когда я — т. е. все годы до — была уверена, что мы встретимся, мне бы и в голову, и в руку не пришло та́к выявлять тебя воочию — себе и другим, настолько ты был во мне закопан, завален, за <пропуск окончания слова>, зарыт. Выходит — сейчас я просто изъяла тебя из себя — и поставила — Теперь я просто могу сказать: — А это — Б<орис> П<астернак>, лучший русский поэт, мой большой друг, говоря этим ровно столько, сколько сама знаю.

Морда (ласкательное) у тебя на нем совершенно с колониальной выставки. Ты думал о себе — эфиопе — арапе? О связи, через кровь, с Пушкиным — Ганнибалом — Петром? О преемственности. Об ответственности. М<ожет> б<ыть> после Пушкина — до тебя — и не было никого? Ведь Блок — Тютчев — и прочие — опять Пушкин, ведь Некрасов — народ, т. е. та же Арина Родионовна [1426]. Вот только твой «красивый, 22-летний»… [1427] Думаю, что от Пушкина прямая кончается вилкой, вилами, один конец — ты, другой — Маяковский. Если бы ты, очень тебе советую, Борис, ощутил в себе эту негрскую кровь (NB! в 1916 г. какой-то профессор написал 2 тома исследований, что Пушкин — еврей [1428]: ПЕРЕСТАВЬ), ты был бы счастливее, и цельнее, и с Женей и со всеми другими легче бы пошло.

Ведь Пушкина убили, п<отому> ч<то> своей смертью он не умер никогда бы, жил бы вечно, со мной бы в 1931 году по Медону гулял. (Я с Пушкиным мысленно, с 16-ти лет всегда гуляю [1429], никогда не целуюсь, ни разу, ни малейшего соблазна. Пушкин никогда мне не писал «Для берегов отчизны дальней» [1430], но зато последнее его письмо, последняя строка его руки мне, Борис, — «так нужно писать историю» (русская история в рассказах для детей) [1431], и я бы Пушкину всегда осталась «многоуважаемая», и он мне — милый, никогда: мой! мой!) Пушкин — негр (черная кровь, Фаэтон [1432]) самое обратное самоубийству, это все я выяснила, глядя на твой юношеский портрет. Ты не делаешь меня счастливее, ты делаешь меня умнее.

_____

О себе, вкратце. Получила окольным путем остережение от Аси, что если я сделаю то́-то, с ней случится то́-то — просьбу подождать еще 2 года до окончания Андрюши [1433]. Ясно, что не два, а до конца времен. Таким образом у меня еще два посмертных тома. Большую вещь, пока, отложила [1434]. Ведь я пишу ее не для здесь, а именно для там, — реванш, языком равных. Пишу, пока, отдельное. Ряд стихов. Как только дашь наверный адрес — пришлю (боюсь, что и так уже в К<иев> запоздала! [1435]). Несколько дней назад тебе писал С<ергей> Я<ковлевич>, просьбу его можешь исполнить смело, я — порукой [1436].

— А жена? — Жена пока и т. д. — Ой, ой, ой, да ведь это же — разрушать семью! — Хороший должно быть человек.

_____

Очень болен Дмитрий Петрович [1437]: грудная жаба. Скелет. Мы с ним давно разошлись, м<ожет> б<ыть> — он со мной, приезжает, уезжает — не вижу его никогда. Сережа видится в каждый приезд, у Сережи с ним отношения ровнее. Возвращаюсь к Дмитрию Петровичу: положение серьезное, но не безнадежное: при диете, ряде лишений может прожить очень долго.

_____

Это лето не едем никуда. Все деньги с вечера ушли на квартиру, как раз и внесла. Все эти годы квартиру оплачивал Дмитрий Петрович, сейчас в связи с лечением не может. Как будем жить дальше — не знаю, ибо отпадает еще один доход (300 франков в месяц, который одна моя приятельница собирала в Лондоне [1438]). Словом, верных ежемесячных у нас 700 франков на всё. Пожимаю плечами и живу дальше. (Раисе Николаевне ничего не пиши, о тяжелой болезни сына ты знаешь) [1439].

М<ожет> б<ыть> Сережа на две недели съездит в деревню, к знакомым рабочим, обещают кормить так что наша — только дорога. Сейчас он пытается устроиться в кинематографе (кинооператором), у него блестящие идеи, но его все время обжуливают.

— Так что мой адрес на всё это время — прежний.

Да! ты пишешь о высылке II части Охранной Грамоты, у меня и I нет. Посылал? [1440]

Впервые — НСТ. С. 441–444. Печ. по кн.: Души начинают видеть. С. 539542. (По сравнению с первой публикацией имеются незначительные разночтения).

41-31. С.Н. Андрониковой-Гальперн

<4 июля 1931 г.> (<4 июня 1932 г.>) [1441]

               Дорогая Саломея,

Уговорились с Чабровым [1442] (монахом) придти к Вам — С<ергей> Я<ковлевич>, Чабров, я — во вторник. Свободны ли Вы? Если нет — телеграммой назначьте другой вечер (после вторника), чтобы я успела оповестить Чаброва. Лучше на этой же неделе, ибо скоро возвращается в монастырь.

Чабров — contre-jeu [1443] — Сувчинскому, мой человеческий выбор. Ценность, думаю, та же.

Очень хотелось бы во вторник, сделайте все возможное, п<отому> ч<то> в других его вечерах не уверена.

Пригласите нас к обеду (около 7 ч<асов>?), чтобы ему не сразу уходить (в 9 ½ ч<асов> должен быть в монастыре). Чтобы успели поиграть. Услышите.

Итак, вторник или нет — жду телеграммы.

Целую Вас. Захвачу стихи.

                             МЦ.

Других гостей лучше не зовите, исхожу из Вашего эгоизма. Суббота, 4-го.