Марина Цветаева. Рябина – судьбина горькая

После того как новое увлечение Сергея кинооператорством закончилось очередным пшиком, жить стало ещё тяжелее. Скорее всего, именно нищета и отчаяние толкнули Сергея Эфрона пойти на предательство. (Речь идёт о предательстве памяти его погибших в боях с большевиками товарищах.)

В одном из писем сестре в Москву он открыто напишет: «…Мы увидимся. Я не собираюсь кончать свою жизнь в Париже… Здесь невмоготу»[46].

Не выдержав пытки эмиграции, в середине 1931 года Эфрон обращается в советское полпредство в Париже с просьбой выдать ему советский паспорт. Обещают. Правда, не всё так просто, объяснили ему люди со стальными глазами: родину, мол, обидеть легко, а вот прощение ещё нужно заслужить. Так бывший белогвардейский офицер Сергей Яковлевич Эфрон стал советским агентом в Париже.

Рука едва не написала «в одночасье». Нет, не в одночасье: Эфрон уже давно искал выхода из «эмигрантской ловушки». Когда на горизонте замаячила ещё худшая ловушка, но с сыром, он, не задумываясь, шагнул в её сторону…

* * *

Вообще, во Франции Цветаевой пришлось поездить не меньше, чем в Чехословакии. Так, с весны по осень 1926 года она жила в Вандее; до весны 1932 года – в столичном пригороде Мёдоне. Потом в течение двух лет семья проживает в Кламаре, окончательно обосновавшись в 1934-м в Ванве, где проживёт вплоть до 1938 года.

Именно Кламар считался центром крайнего (левого) «евразийства». Здесь обосновались князь Николай Трубецкой, аристократ Пётр Сувчинский, философ Лев Карсавин (брат известной балерины), Алексей Ремизов; сюда из Лондона часто наведывается князь Дмитрий Святополк-Мирский[47]. В Кламаре жил и русский философ Николай Бердяев. (В наши дни на втором этаже дома, где жил философ, по адресу Rue du Moulin-de-Pierre, 83, находится его кабинет-музей; к слову, Бердяев в этом кабинете и умер, прямо за письменным столом.) И все они ратуют за русскую государственность восточного (монгольского) типа.

Скорее всего, именно с середины двадцатых «евразийцами» вплотную занялась Лубянка, сумев создать из идейно-философского и литературного центра русских эмигрантов настоящий «мозговой центр и опорный пункт ОГПУ».

Цветаева проживала сначала на ул. Кондорсе, позже – в доме № 10 по улице Лазаря Карно.

Из воспоминаний Зои Ольденбург:

«Ссыльная королева, бродившая в старых стоптанных туфлях по улицам Кламара, – что там „уборка чужих квартир“, заработок более пристойный, чем многие другие, – натирая черепицу пола или раковину, продаёшь лишь силу своих мускулов. А она жила, отгороженная от целого мира кошмарной музыкой слов, опалявших её днём и ночью… ворожея и вакханка, волчица, колдунья, заклинательница, чаровница, звезда, упавшая с неба на перрон станции метро»[48].

«Вакханка»… «волчица»… «звезда, упавшая с неба»… Не самые худшие эпитеты для Таланта.

Но всё это уже позади. А пока Марина лишь только догадывается об истинной роли мужа в гэпэушной игре «в кошки-мышки». И ехать в большевистскую Россию отнюдь не собирается. Хотя жить становится всё тяжелее. В начале тридцатых во Франции её почти не печатают, а если какие-то издательства соглашаются это сделать, гонорары мизерные, часто задерживаются. Помимо стихов, начинает писать так называемую лирическую прозу, которую, хоть и со скрипом, но всё же печатают.

В её письмах к знакомым иногда звучит отчаяние: «…Не в Россию же мне ехать?! Где меня раз (на радостях!) и – два! – упекут. Я там не уцелею, ибо негодование – моя страсть (а есть на что!)…»[49]

Нищета душит. Плохо не только этой семье – плохо всей Европе. Америка переживает чудовищный кризис. Во Франции небывалая безработица. Те из эмигрантов, кто до этого был где-то пристроен, оказались на улице; власти освобождали рабочие места для своих.

Эфрон и Цветаева переезжают в какую-то хибару, где Марине приходится спать на кухне. Бытовые невзгоды угнетают обоих, заставляя «углубляться в себя». Она много пишет, «разрываясь между сковородкой и тетрадками», а он… А он в одно прекрасное утро оказывается в «Союзе возвращения на Родину». За красивой ширмой с заманчивым названием действует парижский филиал ИНО ОГПУ. Узнав о поступке соотечественника, эмигранты стали открыто называть Эфрона большевистским агентом. Сергей же просто молчал.