Марк Антоний

Нет, конечно. Прекрасные воспоминания и, надеюсь, не только для меня. Многие люди получили щедрые подарки и огромное удовольствие, а это, в конце концов, самое главное. Как говорил мне мертвый Публий, я должен продолжать развлекать людей.

А как ты думаешь, кстати говоря, будь я рожден незнатным или вовсе рабом, вышел бы из меня актер? Кажется мне, что да, но, может, я не улавливаю какой-то глубинной сути их искусства и безбожно себе льщу.

Но все-таки, я думаю, есть у меня некоторая склонность к хвастливой театральности.

После триумфа я чувствовал себя на вершине мира: люди вновь влюблены в меня, восторженно радуются щедрым дарам, моя детка поражена роскошью моей процессии, а души моих погибших солдат упокоены местью Артавазду-изменнику.

Кстати говоря, после триумфа я не удушил сукиного сына. Меня отговорила моя детка.

— Глупости, — сказала она. — Лишняя кровь. Посмотри, как он унижен. Вряд ли у него остались силы смотреть тебе в глаза.

И правда. Есть люди, которые очень быстро чахнут от позора. Я решил позволить природе Артавазда довершить начатое и посадил его в тюрьму. Однако, он как-то приспособился к своему положению и жил, не очень тужил, еще три года, лишь потом, устав ждать, я приказал срубить уже эту голову.

А приспособился он, думаю, потому, что был человеком творческим — много писал в тюрьме какие-то свои поэмы или трагедии, уж не знаю, что, и в этом удовольствии, в одном единственном, я ему не отказывал.

Можно было, конечно, лишить его рук, глаз или хотя бы просто папируса, однако к людям творческим у меня есть какое-то сочувствие, сердца их находятся не в них, а в том, что они делают, и даже для такого мудака, как Артавазд, было бы слишком большим наказанием лишение способности взглянуть на реальность хоть так.

В любом случае, вот такая это история о том, какой я предатель предателей. Хорошая ли она? Ну, я бы рассказал ее детям. Но не всем. Пожалуй, Селене, Антиллу и Юлу. Может, Гелиосу. Филадельф бы меня не понял, а другим девчонкам, кроме Селены, было бы не особенно-то и интересно. Впрочем, что я знаю о других девчонках?

Если б я только понимал, какое это чудо — дочка, если б понимал это до Селены, то лучше знал бы трех моих Антоний.

Кстати говоря, о матери двух моих дочерей из четырех. С Октавией у меня не ладилось. Она писала мне такие длинные, такие нежные письма, а я, читая их в объятиях царицы Египта, едва не плакал.

Я же предупреждал тебя, думал я, я же сразу тебе говорил.

И почему ты не послушала меня? Насколько меньше проблем стало бы в твоей жизни, если бы, Октавия, ты не любила меня.

Ей единственной я готов был простить измену. Может, потому, что знал: она-то никогда не ляжет в чужую постель. Но, зная это, все равно мечтал о том, что Октавия встретит мужчину, который полюбит ее так верно и тихо, как умеет любить она. Так, как Октавия того заслуживает.

Ни в чем я не мог придраться к ней: она растила не только наших с ней девочек, но и Юла (Антилла я забрал с собой). Никаких, даже самых сомнительных, слухов о ее одинокой жизни без меня до Александрии не доходило. Никогда она не ставила мне укор мою любовь к царице Египта. Зато всегда выгораживала меня перед Октавианом. Чудо, а не женщина, правда?

И я не был ей рад. Другой человек, умнее и дальновиднее, остался бы от такой жены в вечном восторге.

А я любил своей глупой любовью ныне уже совсем другую женщину. Женщину, про которую прекрасно понимал — она приведет меня к гибели. Любил в ней свою будущую смерть.

А Октавия, моя жизнь, моя подруга, моя слуга, в конце-то концов, не могла надолго удержать мое мятущееся сердце.

Я любил в жизни очень разных женщин, да вот только дольше всех задерживались рядом со мной женщины дерзкие и наглые, а к хорошим, правильным существам я остывал быстрее, чем успевал к ним привыкнуть.

Не пойми меня неправильно, когда-то я Октавию любил. Более того, когда-то я любил ее очень сильно, любил ее больше царицы Египта. Однако, как я и обещал ей, как я знал с самого начала, это не продлилось долго.

Ну не могло продлиться, что ты ни говори.

Что она мне писала, можешь себе представить? Прекрасная, добрая, нежная и чудесная Октавия. Она писала мне:

"Здравствуй, Марк!

Ты не пишешь мне, но, думаю, ты просто очень занят. Прости, что отвлекаю тебя своими письмами. Если у тебя совсем нет времени, можешь их не читать.

Дети в полном порядке, Юл делает замечательные успехи в учебе, девочки расцветают, с каждым днем они становятся все милее и очаровательнее, уже и сейчас можно представить этих малышек в свите какой-нибудь богини.

Что касается меня, я стараюсь жить тихой и ничем не примечательной жизнью, чтобы не давать злословам повода. Я жду тебя, Марк, и хотела бы хоть раз разделить с тобой день. Быть может, ты навестишь меня в Риме, когда тебе необходимо будет отправиться туда по делам. Или, к примеру, я могла бы приехать к тебе. Впрочем, пишу это без упрека. Я понимаю, что такова суть женщины — ждать. Мужчины не умеют ждать, женщины — умеют. Я умею.