Марк Антоний

— Правда, — ответил он растерянно и повторил все уже сказанное слово в слово, пока я перечитывал письмо Артавазда.

Лагерь наш был разбит недалеко от Арташата, столицы этого чудного царства, весьма богатого и яркого города, ворваться в который мне не терпелось, как в новую женщину.

Когда Артавазд пришел ко мне в сопровождении своей свиты, я сказал:

— Присаживайся, дружок. Сейчас велю подать яства, достойные нашей с тобой компании.

Артавазд держался надменно, но не агрессивно. Он сказал:

— Что ж, Антоний, рад тебя видеть.

А я почувствовал, что не рад.

— И каковы же на этот раз твои намерения в отношении Парфии?

— А, — я махнул рукой. — Сжечь ее дотла и посыпать солью. Сам знаешь, как у нас принято в таких случаях поступать.

— Хороший план, — сказал Артавазд, улыбнувшись. В молодости он был, должно быть, невероятным красавцем — ярко очерченные брови, миндалевидные глаза, светлая кожа и длинный, мужественный нос. Время, однако, уже наделило его морщинами, начало стачивать прекрасные черты. Я подумал о старости, в том числе и о своей.

Тут подали золотые тарелки, на них были кошмарные травы, которые я приказал доставить мне в невероятном количестве. Поначалу я думал заставить Артавазда и его людей отобедать этим изощренным ядом. Однако, в конце концов, решил, что для начала проведу этих знатных пленников в триумфе.

Артавазд не нашелся, что сказать, он встал, но его окружили, перебили охрану. Я сказал:

— Сядь.

Крики, кровь. Мне она брызнула прямо в лицо и, позволив рабу утереть ее, я сказал, стараясь голосом перебороть звуки драки:

— Вот что ели мы в Парфии.

Артавазд, осознавая крайнюю невыгодность своего положения, сидел тихонько и не отсвечивал.

— Ты, дружок, думаешь, я убью тебя сейчас? Я об этом размышлял, и смерть твоя была бы крайне мучительной: видения, желчная рвота и смерть в конвульсиях. Это весьма неприятно. Но сейчас я думаю о другом. Провезу тебя, пожалуй, среди всех других достоинств и богатств твоего города.

Арташат, а за ним и все царство, были взяты практически бескровно. Сколько добра мои солдаты вынесли оттуда. Я и сам, словно мальчишка, впервые дорвавшийся до победы, грабил дома богатеев, храмы и лавки. И не было, скажу тебе честно, ничего вкуснее тех награбленных богатств. Помню, как разрушив какую-то лавку, объедался после этого копченой рыбой, которую, честно говоря, даже не люблю. Объедался рыбой, выедая мясо и оставляя кожу, наблюдая за тем, как солдаты выносят из домов ценности и женщин.

Выедая мясо, оставляя кожу. В этом ведь и суть войны, от города остаются кожа и кости, а наполняющие их вкусности уходят.

Согрешил и я там с несколькими девками, о чем, едва взглянув на меня, узнала царица Египта. Впрочем, она не была зла, ревность ее всегда точна и расчетлива.

Свое возвращение из разграбленной Армении я ознаменовал изумительным триумфом в Александрии. Октавиан позже ставил мне в укор то, что триумф я проводил не в Риме, а значит он ненастоящий. Ну, что поделать, победа ведь тоже ненастоящая. Во всяком случае, военное искусство предполагает тонкую грань между хитростью и предательством.

Но я этой победой, сколько низкой бы она ни была, горжусь, как прекрасным примером изощренной и умелой мести. И те, кто были со мной, мои солдаты, прошедшие Парфию, эту победу ценили тоже. Все мы чувствовали себя одинаково обманутыми, в конце концов.

О, сколь прекрасен был мой триумф, сколь пышен. Восточный размах и римский гонор, какое идеальное сочетание.

Генерал победоносной армии в квадриге, запряженной белыми лошадьми, уподобляется Юпитеру. Однако я оставался Дионисом. Мои любимые бычьи рога мне вызолотили, и они божественно блестели на солнце. В своей процессии провел я Артавазда и немало других знатных пленников из Армении, а сколько золота, сколько предметов роскоши, сколько всего чудесного пронесли повозки, до краев нагруженные всяким добром. Даже лучшие армянские украшения, образцы высокого ювелирного искусства, я навесил на красивейших армянских пленниц. Солдаты мои распевали, как это и полагалось, ругательные песенки обо мне.

— Антоний, Антоний! Он предал Артавазда, за то что предал тот его! Антоний, наш Антоний, лишен фантазии, и оттого монетой той же отплатил царю.

Да-да, там еще было что-то про "не вполне поняв, как это недостойно". И, скажу я тебе, эти песенки были даже менее злобными, чем те, которые распевали солдаты Цезаря на его триумфе.

— Встречайте Диониса, сына Юпитера, выпить любителя!

Ну и все в таком духе. А приветствовала меня моя детка. Она была столь прекрасна, столь гибка и красиво одета, что я не выдержал и поцеловал ее у всех на глазах, а потом подхватил и усадил в свою колесницу.

— Антоний! — крикнула она. — Что ты делаешь?

Я сказал:

— Красивую историю!

И она засмеялась.

— Глупый бычок, это неприлично.

Тогда я поцеловал мою детку снова, и народ радостно взревел.

Ох уж этот народ. Любит он, как тебе известно, всякие разные истории, а особенно — красивые.

Вот так. Отказался бы я от своего сомнительного триумфа по поводу сомнительной победы, зная, как будут меня хаять за него?