Марк Антоний

Как я хочу, чтобы все у тебя было хорошо. Как боюсь того, что может случиться, если ты не станешь достаточно осторожен. Вот единственное, чего тебе не хватает.

Девочкам я все время рассказываю, какой у них замечательный папа, а Юл знает это и сам.

С большой любовью в сердце, жена твоя, Октавия."

Вот в одном только этом чувствовалось мне недовольство и легкая зависть: девочкам я все время рассказываю, какой у них замечательный папа, а Юл знает это и сам.

Наши дочери и вправду едва меня знали, тогда как мои дети от Клеопатры жили со мной, будто полноправные наследники, хотя по римским законам они не имели никаких прав.

— Рим, — говорила моя детка. — Не весь мир, как бы ни желал ты обратного. По египетским законам наши дети — потомки древнего рода, основанного прославленным воином и мудрым царем.

— Да, — сказал я. — Это, конечно, все хорошо, но что они будут делать в римском мире?

Моя детка улыбнулась.

— А должен ли мир быть римским? И если должен, то почему?

На этот вопрос я мог ответить лишь клише, которым из поколения в поколения наслаждались наши предки.

— Потому что римляне благословлены богами и обречены властвовать над миром.

— Римляне — такой же народ, как и все остальные. У него было своего начало, он переживает свой рассвет, и его ждет свой конец.

— Конечно, легко относиться к этому философски, когда твой народ движется скорее к своему концу.

— Все народы движутся только в одну сторону, к концу, — ответила моя детка. — Что, впрочем, не отрицает новые возможности для обитателей этих земель. Египтяне тысячи лет жили здесь до прихода Александра. Птолемей возродил Египет из пепла, украсив его историю своим именем. Однажды Египет снова погибнет, не исключу, что под пятой римского сапога. Но пройдет время, и он вновь возродится, новые люди построят здесь новое царство, а вечным будет лишь имя, и больше ничего. То же самое, хочешь ты этого или нет, случится с Римом.

— Так что ты имеешь в виду? — спросил я.

— То, что ни к одному народу нельзя привязываться, все они исчезнут с лица земли, а твой срок — и того меньше. Но твои дети должны жить в мире, который их принимает. В Риме, который признает их. В Египте, который почитает их.

Я молчал. Все это не очень сочеталось с понятиями о нерушимых римских законах, о римском достоинстве и особенной судьбе, которую Риму прочат боги, начиная со времен Ромула и Рема.

Моя детка, впрочем, никогда не давала мне легких ответов на сложные вопросы.

Говорили мы и об Октавии. Как-то, после долгой и страстной любви, после любви, сводившей нас обоих с ума, мы тяжело и быстро дышали, и я сжал ее маленькую руку в своей большой руке, а она вся дрожала и терла коленку о коленку с каким-то смешным ребячливым упорством.

Я сказал вдруг:

— И почему я не могу любить Октавию?

Моя детка ответила:

— В этом нет никакой тайны. Нам недоступно любить тех, кто не причиняет нам боль.

— Нам с тобой или нам вообще?

— Нам, людям, я полагаю. Думаю, Октавия не смогла бы полюбить такого мужа, какого ты желаешь для нее. Тихого, скромного, добродетельного настолько же, насколько она сама. Октавия полюбила тебя, потому что ты для нее плох. Я полюбила тебя, потому что ты для меня плох. Теперь я понимаю это. И ты полюбил меня, потому что я для тебя плоха.

— Как несправедливо, — сказал я. А, помолчав, добавил:

— Может ли быть так, что я популярен у женщин, потому что я для всех для них плох?

— Выходит, что так, — улыбнулась моя детка.

— Давай-ка выясним, насколько ты плоха. А тебя любят мужчины?

Она ответила:

— Что бы ни говорили обо мне в Риме, мужчин в моей жизни было слишком мало. Или ты спрашиваешь, плоха ли я была для Цезаря?

Она серьезно задумалась и, наконец, сказала:

— Пожалуй, что так. Я приучила его к мысли о том, что он может воспитать в любом человеке любую нужную ему черту. А это чудовищная неправда, и вышло у него лишь со мной, потому что я так ожесточенно его любила.

А я вдруг подумал: ты не любила. Не знаю, почему я так подумал тогда. Сейчас я все понимаю, помнишь, я говорил тебе — моя детка любила в этой жизни лишь меня и свою сестру. И мы не то чтобы с ее сестрой противоположные люди. Цезарь в эту парадигму совсем не вписывался.

— Но что мне делать с Октавией? — спросил я.

— Скажи мне для начала, что ты имеешь в виду? Ты хотел бы поступить правильно или разумно?

— Разумно и правильно?

— Не всегда это бывает возможным.

Мы помолчали. Разумно или правильно? Правильно или разумно? А какие похожие будто бы слова. Всегда кажется, что разумно — и есть правильно. Как поступить?

— Ладно, допустим, я хочу поступить разумно.

— Оставь все как есть. Октавия будет любить тебя, даже если ты бросишь ее крокодилу в пасть. Оставь все как есть, и позволь ей хранить тебя от своего брата. Еще некоторое время, важное время, это будет работать.

— А правильно? — спросил я. — Как поступить правильно?