Марк Антоний

Она смотрела на меня пытливо, чуть склонив голову набок, как умная птичка.

— Клянусь Юпитером, — сказал я. — Или Венерой, лучше Венерой в этом случае. Не видать мне в будущем любви, если я вру.

Она засмеялась:

— Ну вот, чем ты поклялся, ты сам себе противоречишь.

Я поцеловал ее в висок.

— Это шутка.

И такая на меня накатила нежность. Знаешь, Луций, я и до сих пор не могу понять, почему именно к ней возникло у меня такое сильное чувство. Я не думаю, что она соблазнила меня, у меня к тому времени, как я встретил ее, было столько женщин и красивее, и сексуальнее и даже умнее. А эта — маленькая зазнайка с большим носом, неутомимая, но не слишком инициативная в сексе. Ну что ж такое?

Я и сейчас этого полностью не понимаю. Думаю, мы просто были назначены друг другу богами, как две половинки одного целого из старой истории. Противоположны настолько, что, смешавшись, давали идеальный результат, и все это природа, и нечего моей детке ставить себе в заслугу какое-то невероятное обольщение.

Она всегда принадлежала мне настолько же, насколько я принадлежал ей. Со временем я научился не идеализировать царицу Египта. А она научилась меня любить, меня такого, какой ей предназначен, со всеми моими недостатками.

В любом случае, время шло, я забыл о существовании Октавии, мысли мои заняты были исключительно надвигающейся войной, большой войной.

Вдобавок ко всему истекал срок действия договора о продлении триумвирата. Я не хотел упускать своего, тогда как Октавиан, разумеется, цеплялся за то, чего сумел достичь за эти годы сам. И никто из нас не собирался продлять полномочия этого треклятого триумвирата, который и триумвиратом-то уже не был, а превратился в дуэт двух хищников.

В любом случае, ко мне в Александрию сбежали двое новоизбранных консулов, тогда как от меня в Рим сбежали Тиций и Планк, одни из моих самых доверенных военачальников. Два этих придурка, в остальном друг другу обычно противоположные, здесь проявили неожиданную солидарность. Они не только оставили меня без двоих талантливых и нужных людей, нет, они так же разгласили мое завещание.

Оно, надо сказать, было крайне неоднозначным. В нем я, как ты уже знаешь, требовал похоронить себя по египетскому обычаю (в чем теперь, ближе к смерти, весьма сомневаюсь). Были и всякие другие имущественные вопросы, которые тоже не совсем сообразовывались с римским законом.

В любом случае, щенуля забрал мое завещание из Дома Весталок, где оно хранилось, и это изъятие, совершенно незаконное, если не сказать богохульное, дало мне повод на него надавить. Как, мол, так, как мог этот человек совершить такое святотатство, и разве ваши завещания, друзья-сенаторы, теперь в безопасности? Неужели у того, кто мнит себя наследником полубога Юлия, не осталось ничего святого?

Да уж, я прекрасно мог обернуть это себе на пользу, тем более, что такие мысли в сенате бродили и без меня. Но я не стал. Что толку отсрочивать неизбежное? Разве есть доблесть в том, чтобы вечно избегать битвы, тем более, если уж трусливый щенуля Октавиан подтянулся.

Стало понятно, что в Риме меня объявят врагом народа. Ну что ж. Это не повод отчаиваться. Цезаря когда-то ведь тоже объявляли врагом народа, и ничего, он умудрился, пусть и не прожить долгую и счастливую жизнь, но своего добиться. Хотя бы на некоторое время. Но я мыслю короткими расстояниями. Какой прок в долгой прогулке, если виды тебя не радуют?

Взволнованные друзья, не понимая, насколько мне наплевать, как дела обстоят в Риме, отправили ко мне Геминия, моего старого знакомого, дальнего родича и моего и Октавии. Моя детка невзлюбила его сразу. Она не понимала, что в Риме практически кто угодно приходится дальним родичем кому угодно, и с Октавией Геминия мало что связывает.

В любом случае, когда-то мы воевали вместе в Галлии, и один раз я спас Геминию жизнь, по этому поводу я его весьма и весьма любил. Он был блеклый, мягкий и спокойный, рассудительный человек. Не занудный, не скучный, а даже какой-то уютный. Я всегда относился к нему очень хорошо, моя детка же принялась Геминия изводить, отпуская по его поводу всякие шуточки (особенно доставалось отвратительной бородавке у него на носу). Я же, вечно занятой приготовлениями к войне, все никак не мог с ним поговорить.

Наконец, за обедом я сказал:

— Ладно, Геминий, друг, давай уже высказывай, с чем там тебя прислали. Здесь все друзья, всем я доверяю, и то, что ты можешь сказать мне, можешь сказать и им.

Геминий опешил, а потом вдруг совершил самый смелый поступок за все то время, что я его знал. Он поднял дрожащую руку и, от ярости белый, сказал:

— Одно я знаю теперь точно, ты что трезвый, что пьяный — одно не хуже другого. Скажу тебе только: когда царица вернется в Египет, тогда только дела твои выправятся и не раньше. Вдобавок к тому, Октавия, законная твоя жена…

Я, кажется, швырнул в него тарелкой.

— Ты еще будешь указывать мне, какие женщины должны быть со мной, а каких следует отправить обратно?