Марк Антоний

Орал я на него еще долго, уже и не помню, что именно. По-моему, осыпал я его бранью, а потом ушел в ярости в свои покои. Почему Геминий так разозлил меня?

Думаю, потому, что я понимал — в определенном смысле он, мать его, прав. И я понимал, часть меня понимала — моя детка меня уничтожит. На то она и моя детка.

Знаешь, что она тогда сказала, пока я орал про Геминия и его мать, тихонько, но я услышал:

— Умница, Геминий, что сказал правду без пытки.

Конечно, она не собиралась его пытать, это глупость. Моя детка имела в виду, что с ним не пришлось долго возиться.

А Геминий, что ж, уплыл на ближайшем корабле в Рим. И, полагаю, с тех пор был обо мне не лучшего мнения. Хотя, казалось бы, я спас ему жизнь. И вот, стоило один раз облажаться, как он сбежал, сверкая пятками. Несправедливо. А еще более несправедливо то, что так поступил не он один.

Но не будем об этом. Расскажу тебе лучше о Самосе. Туда мы с моей деткой уехали перед войной. Так как вся эта шняга затевалась задолго до, приготовления были по большей части налажены.

Чего мы хотели? Мы хотели развлекаться, хотели чувствовать себя живыми. Предполагал ли я тогда, что проиграю? Пожалуй, нет. Но была какая-то другая, странная печаль, мне непонятная.

Наверное, я думал о том, как легко все может пойти не так. Или о том, что любая победа таит в себе поражение. Или даже о старости — сказать сложно.

У моей детки были свои печали, печали о Египте, который зажат в тиски между двумя правителями Рима.

В любом случае, мы устроили все так, что развлекались круглосуточно: охотой, театральными представлениями, роскошными пирами. Все происходило с еще большим размахом, чем в Александрии, чужая земля, знаешь ли, располагает к тратам.

Тогда я заметил с очевидной ясностью: я думаю, что Александрия мой дом. А Рим казался мне чужим и далеким, уже даже и непонятным.

И хотя моя жизнь в Александрии отличалась сумятицей и невнятностью, в ней редки были периоды трезвости и воздержания, я быстро позабыл все на свете, кроме нее.

Но Самос, да. Прекрасное время, полное беззаботного веселья и радости. Целыми днями мы с моей деткой смотрели представления, трагедии, комедии, да что угодно, лишь бы оказаться где-то в иной реальности, в ином мире.

Я не просыхал вовсе и иногда вылезал на сцену, вырывал у кого-нибудь микрофон и говорил со зрителями сам, то пытаясь играть, не знаю, Ахилла или Агамемнона, то просто рассказывая, какие чудные мысли бродят в великолепной голове Марка Антония.

— Я и сам актер! — говорил я, и микрофон провожал мои слова свистом и скрежетом. — Не в буквальном, конечно, смысле. Я не умею петь и плясать. Но я тоже играю свою роль! Я тоже развлекаю вас! И очень скоро, все случится очень скоро! Я приготовил для вас чрезвычайную программу, удивительное представление, после которого никто не оправится. Вы будете помнить меня вечно! Я стану героем ваших трагедий! Я развлеку вас как следует, обещаю!

Моя детка смеялась и говорила мне сойти вниз, к ней.

А я сказал:

— Развлеку я и тебя! Весь мир теряет голову! Весь мир!

И все в таком духе. От представлений, от вечных ярких выступлений лучших актеров, собранных по всей Греции, у меня перестала работать голова. Рябили в ней одни лишь мысли о судьбах человеческих. Какова судьба Ясона? А какова судьба Ахилла? А какова судьба Полиника и Этеокла? Какова судьба Эдипа, в конце-то концов?

Люди подвластны злому року, и лучшее, что они могут делать — не унывать, не прекращать своих развлечений и радостей, и постараться сделать весело всем вокруг. С этой точки зрения я абсолютно безупречен, и даже более того.

В любом случае, на Самосе мне было здорово. Я роскошно праздновал победу, которой никогда не случится.

Туда, на Самос, доставили мне кровавый рубин, прекраснейший камень. Если смотреть сквозь него на свет, кажется, что по кровавому небу движутся маленькие звездочки. Чудилось мне, что в камне заключен еще один мир, такой же, как наш, только совершенно алый. Сверкание его было нестерпимым, а сам камень — огромным.

Я посылал своих слуг за чем-то особенным, чем-то достойным царицы Египта, обладающей несметными богатствами. И вот, наконец, где-то на краю света нашли они то, что было ее достойно — рубин с небом внутри. Я преподнес его ей и сказал, что выиграю я или проиграю, весь мир она получит сейчас.

Моя детка все таскалась с этим рубином и смотрела сквозь него на солнце. Иногда она задумчиво говорила:

— Кажется, я могу различить в нем созвездия. Они почти такие же, как наши.

И какой же девчонкой, самонадеянной и счастливой, была она тогда. А больше не была никогда.

Вот тебе целый мир, моя милая детка. Держи его крепко.

В любом случае, как мы развлекались тогда, не развлекался никто. Сколь многое, бывшее непозволительным, стало таким простым.

Цари гнали нам быков для жертвоприношений, и я велел золотить им рога, чтобы быки эти были, как те, каких прогоняют во время триумфа. Если уж мне не случилось победить Октавиана, я, во всяком случае, поиграл в эту победу.

Поиграл и проиграл.