Марк Антоний

— Оставь ее. Это будет больно, но ее ожидает большое облегчение, когда она поймет, что жизнь ее не связана больше с тобой. Думаю, до конца Октавия будет боготворить тебя, мой глупенький бычок. Но, если ты оставишь ее, она имеет шанс прожить жизнь не в ожидании твоего корабля. Хорошую или плохую, но — свою собственную.

Я сказал:

— Ты думаешь, я боюсь Октавиана? Что мне нужна от него защита? Я оторву щенуле голову и подам ее на обед.

— Не сомневаюсь, — вздохнула моя детка. — И все-таки, Октавия тебе полезна. Во всяком случае для того, чтобы подготовиться к войне.

— Но я не хочу использовать ее! Я вообще ее не хочу! Ни в чем! Никогда!

— И тебе перед ней стыдно.

— И мне перед ней стыдно, — согласился я. Впрочем, когда мне помогала эта волшебная способность чувствовать вину перед всеми на свете? Она не сделала меня лучшим человеком.

— Так дай ей свободу, — ответила мне моя детка. — Дай ей свободу и забудь, что любил ее когда-то. С моральной точки зрения это так же очевидно, как…

— Как то, что все владельцы бань — греки.

— Чего?

— Ну, ты попросила что-то очевидное. Я подумал: какая вещь в мире очень проста? И вдруг понял, что все бани, в которых я бывал, содержали греки.

— Антоний, — сказала мне моя детка. — Бедный бычок. Хорошо, положим, это так же очевидно, как то, все владельцы бань — греки. Очевидно, в чем состоит твой моральный долг перед хорошей женой.

— В том, чтобы бросить ее?

— Рассуди сам, разве это не лучше, чем мучить ее своим пренебрежением? Так у тебя появится хотя бы одно достоинство — честность.

Голова моя разрывалась, как сложны и чудовищно утомительны были мне эти мысли о бедной моей Октавии. Я так пренебрегал ей, ее достоинством, добротой и открытостью.

Но решить я, однако, не мог. Моя детка не вполне понимала, что такое Октавия, и что будет значить для нее развод со мной. Римские матроны, в большинстве своем, прыгали из постели в постель безо всякого сожаления. Но Октавия — она такой не была. Будь ее первый муж жив, ни за что бы не изменила она ему и единственной мыслью, хоть и, как я понимал, не слишком любила его.

В любом случае, у меня вскоре и без Октавии образовалось полным-полно забот. Я замыслил новый поход, не сумев укусить Парфию в первый раз, я планировал поглубже вонзить в нее зубы ныне, и это занимало почти все мои мысли.

Кроме того, щенуля вдруг изменил свою риторику, он очень резко отзывался обо мне в сенате и надеялся склонить народ на свою сторону. А его сторона, как ты понимаешь, Луций, была противоположна моей.

О, какой скулеж он поднял, какие грязные распускал сплетни. Фантазия у него при этом была просто потрясающая. Сразу видно, что творилось у бедняжки Октавиана в голове. К примеру, он пустил слух, что я умащивал ноги царицы Египта маслом, а в это время мой полководец, на минуточку, танцевал весь синий в виде морского божка. Чего? Звучит весьма бессмысленно, не так ли?

Ну и все в таком духе, мол, и оргии мы с моей деткой устраиваем неслыханные, и египетским богам я поклоняюсь, и совершаю всяческие прочие вещи, за которые приличному римлянину обязательно стыдно.

С другой стороны, были и вполне официальные поводы для недовольства: мое поражение в Парфии, триумф, проведенный в Александрии, то, в конце концов, сколько я умудрялся проматывать денег.

На все у меня был ответ: Октавиан присвоил себе победу при Филиппах, нагло отбирал у людей землю и, в конце концов, Лепид, наш товарищ, по вине Октавиана находился в ссылке, совершенно лишенный возможности как-либо на происходящее повлиять. Мешало ли мне прежде то, как ловко Октавиан разобрался с попробовавшим было вякнуть что-то Лепидом? Нет, не мешало, я был даже рад. Но теперь увидел в этом вопиющую несправедливость.

А, чтобы слухи были погрязнее, приписал я Октавиану и связи со многими высокопоставленными матронами. Так ли оно или не так, я не знаю, таковы были сплетни, доходившие до меня из Рима, но какая разница, если дело касается политики, правда и ложь одинаково полезны.

В любом случае, мы с Октавианом увлеченно поливали друг друга грязью и, по-моему, нам обоим этот процесс очень нравился. И представить себе не могу, что в этот момент чувствовала Октавия, сколь больно ей было смотреть на трещину, все шире и глубже пролегавшую между ее мужем и ее братом.

Я понимал, что дело идет к войне, однако думал, что до самой-самой настоящей войны еще далеко.

Как-то раз Октавиан написал мне вполне дружелюбное письмо. Там сверху были всякие организационные скучности по поводу его консулата, суть не в них, а в захватывающей концовке.

"Марк Антоний, если мы не прекратим нашу бессмысленную вражду, мир расколется ровно напополам. Ты станешь моим врагом, Антоний, а ведь мы так стремились этого избежать."

Я аж обалдел. Ты представляешь? Щенуля сам тявкал на меня в сенате, сам выставлял меня эллинистическим деспотом перед нашим свободолюбивым народом, а теперь посмел что-то там вякнуть. Ну можешь ты себе это представить или все-таки нет?

В любом случае, я проигнорировал всю первую часть письма, а на этот удивительный финал ответил одной только строчкой.