Марк Антоний

Я даже разозлился, узнав, что Секст Помпей в плену. Как он мог позволить так с собой поступить? О, Секст Помпей, ты был таким крутым в твоих солнечных очках, и куда все это делось?

Я написал Тицию.

"Убей его немедленно, убей его так, чтобы он пожалел о том, что не сделал это собственной рукой. Глупый, глупый Секст Помпей, как мог он сдаться у Мидейона, как мог так опозорить имя своего великого отца? Как мне печально, сердце разрывается от боли, но придется заканчивать эту историю именно так.

Вероятно, ты уже привык к вольному стилю моих приказов, однако же, повторю еще раз: убей его, убей его, убей его.

Как же досадно.

Твой друг, Марк Антоний.

После написанного: однако, кое-что у тебя попрошу. Доставь мне его солнечные очки, они очень здоровские."

Вот так печально, вот так грустно, вот так уныло все и закончилось. Тиций приказал зарезать Секста Помпея, и все было сделано. Получив эти крутые очки, я обнаружил, что они мне не слишком идут.

В любом случае, эта война была легкой и быстрой, скорее так: единственная искра упала на землю, но костра из нее не вышло, и выйти не могло.

Что еще случилось после Парфии? Еще моя детка родила мне последнего моего сына — Птолемея Филадельфа. Он умный мальчишка, весь в нее, умный и весьма рассудительный, с такой холодностью, присущей тоже его матери. Филадельф совсем малыш, и за него мне не приходится волноваться.

Впрочем, грустно здесь то, что малыш Филадельф — мой последний сын. Все окончательное заставляет меня печалиться. Значит другого у меня не будет никогда-никогда. А я надеялся, что мы с моей деткой сделаем еще кого-нибудь столь же милого и симпатичного.

Да, Филадельф и Цезарион были, пожалуй, любимцами матери. Первый и последний. Она сама вставала к нему по ночам. Помню, в комнате у нас в те времена всегда шипела радио-няня, такая маленькая пластиковая коробочка с динамиком, которую я хотел бросить о стену.

Зато вторая часть этой мудреной штуки у Филадельфа в комнате была с маленьким прожектором, который проецировал на потолок мягко, медленно крутящееся звездное небо. Как же моя детка любила звезды. Почему любила? Любит и сейчас.

Я хотел, чтобы такая штука была и в нашей шипучке, однако взрослым красота не положена по статусу.

Помню, я засыпал под песни рабынь, присматривавших за ребенком, и просыпался от его плача. Моя детка, несмотря на то, что у малыша Филадельфа было полно заботливых нянь, тут же неслась к нему. Такая чувствительность и нервозность вызвана была тяжелой беременностью, малыш чуть не погиб, рождаясь, так что, сердце моей детки всегда за него болело, она переживала, что он может умереть в любой момент, и это уже стало у нее родом безумия.

Что касается меня, то сердце мое ужасно прикипело к малышке Селене, сейчас расскажу, почему.

Когда мы встретились, ей было что-то около четырех лет. Она не поверила, что я ее отец, и сказала, что с ее мамой сочетался бог солнца, и от этого, а ни от чего другого, она родилась.

Моя детка сказала:

— Ты не совсем верно меня поняла.

Селена сказала:

— Нет, я тебя поняла.

— Она — упрямая девчонка. Вся в тебя.

Я сел перед ней на корточки и сказал:

— Ну, если не хочешь, чтобы я был твоим отцом, разве не можем мы быть хотя бы друзьями?

Селена прищурилась. Глаза у нее были так похожи на мои, тут-то я и заметил черную точку на радужке.

— Это как? — спросил Селена.

Я поцокал языком.

— Дай-ка мне подумать, маленькая царевна. Например, у тебя возникнут какие-то проблемы, и я, твой друг, помогу тебе их решить. Или ты захочешь рассказать мне что-нибудь интересное, поделиться со мной какими-нибудь впечатлениями за день. Друзья могут и это.

Селена задумалась. Потом она сказала:

— Обычно я делюсь своими мыслями с мамой и братом. Или с рабами.

— Ну, мама и брат — это семья. А рабы — это рабы, они не заменят друзей.

Эрот кашлянул.

— Что? — обернулся я к нему. — Ты не раб, ты вольноотпущенник, который воображает себя рабом из комедии Аристофана.

Снова склонившись к Селене, я сказал:

— Дружить здорово, ты только попробуй, и тебе понравится.

— Я подумаю, — ответила Селена и унеслась. Гелиос же спокойно стоял рядом.

— А ты, молодой человек, веришь, что я твой отец?

— Да, — ответил он. — Мама мне о тебе рассказывала. Таким я тебя и представлял.

— Так как насчет того, чтобы твой римский папа научил тебя играть в мяч или типа того? Кстати, твоя сестра всегда такая грубая?

Гелиос жестом показал, мол, более или менее.

Пару дней от Селены ничего не было слышно, а потом она вдруг прибежала ко мне в слезах.

— Друг! — крикнула она. — Я везде тебя искала!

— Здравствуй, подруга! — засмеялся я. — Рад тебя видеть. Что такое?

Селена остановилась передо мной, качаясь, как и я в детстве, она была не в силах удержаться на месте.

— У меня случилось горе! — сказала она и показала мне зажатый кулачок.

— Ну-ка, что у тебя там?

Она показала мне мертвую ящерку на раскрытой ладони. Совсем маленькую, очень-очень хрупкую, песочно-золотую, с черными глазками, закрытыми полупрозрачными веками, и открытым ртом.

Селена сказала: