Марк Антоний

Мою детку привезли мне, и я принял ее будто величайший дар. С собой привезла она фотографии моих близнецов. Симпатичные, здоровые дети, знак ее любви ко мне. Мне не терпелось увидеть их вживую.

— Ты никогда не увидишь Гелиоса и Селену, — сказала мне моя детка, хотя ее не было в моей палатке и быть там не могло.

— Клеопатра? — прошептал я. — Клеопатра?

Все было словно в тумане. Я ощущал, как вздымается в теле жар, перед глазами стелился туман. Такое состояние бывает при болезни, однако я не чувствовал никакой боли, даже наоборот, что в голове, что в животе было легко и приятно, а где-то в солнечном сплетении развязался какой-то узел, и я ощущал нежное, едва заметное покалывание, будто изнутри органы мне растерли маслами.

Физически я чувствовал себя прекрасно, зато ощутил невероятную тревогу.

— Клеопатра! — позвал я снова. — Клеопатра!

Кажется, мне что-то говорил Эрот, да только я не слышал его, не только его, а и всех других. Слух мой предельно обострился, но улавливал лишь то, что происходит внутри, и потерял способность воспринимать звуки снаружи.

Зато внутренние мои голоса воспрянули.

Мне повезло, сумасшествие, вызванное кошмарной травой, проявилось у меня не буйно, я погрузился в тот странный внутренний мир, где мы храним своих живых и мертвых. Особенно мертвых. Вместо голоса моей детки, услышал я голос Цезаря:

— Мы не должны чувствовать вину перед победителями. Победители побеждают, но мы обречены не поэтому.

— Что за бессмыслица? — спросил я. — Цезарь, что ты говоришь? Объясни мне! Я хочу понять!

Вдруг я увидел тень его, будто вернувшуюся из подземного царства, бестелесную, едва-едва заметную быструю тень, скользнувшую у выхода из палатки. На коленях я выполз под звездное небо (координация стала негодная), чтобы увидеть, куда двинулся Цезарь.

Передо мной была лишь пустая, безвидная парфянская земля, проклятая земля, на которой растут лишь яды.

Надо всей этой грязью и пылью сияла полная луна. Вдруг тень скользнула и по ней, закрыв ее. И я подумал: что если мы не там, а здесь?

Что это значило, трудно сказать. Когда мы больны, наши мысли перекорежены и извращены. Но тогда я понимал все очень точно.

Эрот выбежал за мной, попытался увести, но физически я даже в таком состоянии был куда сильнее его.

У огня я увидел тебя и Гая, вы грелись, бледные и будто бы очень холодные, во всяком случае, такое у меня было ощущение. Я отмахнулся от Эрота и, с трудом поднявшись, побрел к вам.

Вы молчали, ничего не говорили. Я окликнул вас:

— Солнце и Луна!

Вы не обернулись. Как я хотел увидеть еще раз ваши лица. Пусть в бреду, да хоть бы как-нибудь.

Но вы не обернулись, налетел ветер, и ваши образы исчезли, будто созданы были лишь из пыли, больше ни из чего. Я подумал: а вдруг не помню я теперь ваших лиц? Их ведь нет, мне не с чем сверить образы из моей памяти.

Вдруг я не знаю вас по-настоящему, вдруг не помню.

Тут кто-то (было их трое или четверо) снова втащил меня в душную палатку. Я не чувствовал ног и волочился за ними, все смотря на место у огня, где стояли вы.

Кто-то разговаривал, но я не слышал, о чем. Думаю, говорили они о том, чего не должны знать солдаты. О том, что нужно скрыть мое состояние.

Тут-то меня в первый и единственный раз стошнило желтой, вонючей желчью. Больше этого не случалось — отравляющая доза была слишком мала. К утру я даже почти обрел ясность мысли, хоть в голове и звенело, а челюсть совсем онемела, и я едва мог говорить.

Вот он, мой тайник с мертвыми, его нужно открыть, думал я. Вот где они все, вот о чем говорил когда-то Цезарь — вот мое черное сердце с моими мертвыми.

Мы не могли позволить себе ни малейшей задержки, и поутру отправились в путь. Я едва держался на коне, но мне хватало ума не показывать, что я болен.

Я смотрел на небо, синее, жаркое, безумное небо. Небо с солнцем, которое сжигает все живое.

И я думал: теперь я знаю о смерти все. О мертвых. Рядом со мной ехал Публий. Конь под ним был тощий и больной, с гноящимися глазами. А сам Публий, синий от смерти, которой его подвергли, все равно улыбался, только губы были очень темны, губы и язык.

Он сказал:

— Бедный ребенок.

Я прошептал:

— Прости, я не могу говорить с тобой, мне нужно делать вид, что все нормально.

— И зачем ты сюда полез? — спросил Публий, покачав головой. Как всегда, не ругая и не сожалея, а спрашивая, так сказать, на будущее, чтобы я подумал.

Я пожал плечами. Теперь я и сам не знал. За орлами? За тенью Цезаря, что чудилась мне везде, и никогда не показывалась? А, может, я полез сюда за смертью?

Может, я искал ее?

Публий сказал:

— Любое представление имеет свой финал. Ты должен всех развлечь.

Да, подумал я, финал близок, его нельзя избежать. Я снова взглянул на небо и надолго отвлекся. А потом Публия уже не было. Зато летала передо мной голова Цицерона. Он высунул истыканный булавками язык и смеялся.

— Уходи, — шептал я. — Уходи, кыш! Кыш!