Марк Антоний

Так что, мое поражение — победа над судьбой. Моя армия была практически окружена парфянами, как когда-то армия Красса, однако я сумел выбраться и сумел отступить, не потеряв, по крайней мере, всего.

Я сумел, я смог, я выжил, и многие выжили благодаря мне. Но это путешествие не забудется им никогда, впрочем, как и великолепному Марку Антонию. А потом нас ждала Армения, где я вынужден был улыбаться предателю Артавазду. Но это было уже неважно — я готов был улыбнуться и самому Плутону.

Но, да, наше путешествие.

Как-то раз один парень, Флавий Галл, смелый человек и горячая голова, упросил меня дать ему людей, чтобы не только отбить очередное нападение парфян (это уже получалось у меня довольно успешно), но и задать им хорошую трепку. Я, одержимый желанием хоть в чем-то этим наглым ребятам отомстить, согласился, когда надо было проявить осторожность.

Авантюра Флавия Галла закончилась его полным разгромом и смертью от ранений.

Сколько было убитых, не счесть! Сколько тяжело раненных!

Я сам хоронил наших мертвых, руки у меня болели не от плодотворной работы мечом, а от такой вот скорбной деятельности, от создания могил.

Да, могил. Нам было не до погребальных костров.

Но больше рук, куда больше рук — болело сердце. Хочу рассказать тебе один секрет: мы всю жизнь стремимся быть сильными, но люди любят нас слабыми.

Те, кто был со мной в Парфии, в большинстве своем не предали меня до самого конца, напротив, они пойдут со мной и на смерть. Мы уже были вместе на той стороне, по крайней мере, за шаг от границы.

Мы думаем, люди любят нас сильными, но слабость подкупает их не меньше. Может, не всякая, ведь, в конце концов, иначе я сидел бы сейчас, окруженный многими друзьями, как прежде. Не всякая, конечно, но какая-то — подкупает. По природе своей люди существа эмоциональные, за некоторыми исключениями. И они способны сочувствовать друг другу.

Я, во всяком случае, горевал по убитым и раненным, по моим смелым ребятам, по моим бедным ребятам, по ребятам, отдавшим свои жизни в этой безнадежной войне.

Нет страха в том, чтобы отдать себя в залог победы — с ней приходит вечная слава. Страшно умирать, зная, что имя твое будет опозорено, а затем забыто.

Как я жалел их, моих бедных ребят. Стоило нам остановиться на отдых, как я немедленно обходил всех раненных, я знал их имена, знал надежды и чаяния, я плакал вместе с ними, держал их за руки, говорил с ними, кормил их, даже хоронил их.

Это мудрость — знать в жизни скорбь и радость. И мудрость понимать, что одно сменяется другим.

Но самое большое знание в мире, мне так кажется, состоит в том, что в каждой скорби есть зерно радости, как и в любой радости содержится зародыш скорби.

Во всяком случае, никогда я не печалился еще так сильно, никогда столько не плакал, но прежде меня и не любили так. Солдаты говорили мне, что верят мне, что не боятся, пока я здесь, просили меня заботиться прежде всего о себе, не горевать о них так, а думать о том, как сохранить жизнь их императора, Марка Антония.

Никогда я не думал, что поражение может быть в сердцевине своей сладким. Почему-то они не винили меня ни в чем, а только радовались моему приходу и моей заботе, следили, как бы я не погубил себя скорбью о них и переживали за меня больше, чем за себя.

Сияющие глаза, слабые руки, бедные мальчишки.

Я очень хотел их защитить, правда-правда. Да, скорбь воспитывает душу больше, чем радость. Я ни о чем не думал: ни о вине, ни о еде, ни даже о моей детке, разлуку с которой после встречи в Сирии прежде переживал так тяжело.

Думал я о том, как сохранить больше людей и привести их домой, а больше мои мысли особенно ничего и не занимало. Потом прикидываешь: как же тяжело было. А в той ситуации просто нет мыслей о том, что бывает и не тяжело, и легко даже, что вообще бывает еще как-то.

Голова работает строго определенным образом, лишаешься, так сказать, периферического зрения.

Иногда я думаю: а смог бы я так, как они? Смог бы я продемонстрировать ту же верность, доблесть и дисциплинированность, какую продемонстрировали мои солдаты?

Пожалуй, мои ребята — лучше меня. И это, наверное, правильно.

В любом случае, по мере продвижения все острее становилась проблема голода. Мы стремительно теряли наши запасы, а пополнять их не позволяли постоянные атаки парфян. И если в относительно спокойное и одинокое время после Мутины можно было действовать так, как действовали, должно быть, наши предки — охотиться, что-нибудь собирать, то в Парфии мы оказались в тисках, невозможно было ни рассредоточиться, чтобы поискать пропитание, ни расслабиться и провести толковую ревизию остатков наших запасов, дабы составить толковый график их употребления. Почти непрерывное движение тоже мало способствует облегчению страданий от голода.

В какой-то момент, эти голодные страдания стали настолько нестерпимы, что многие солдаты от отчаяния принялись поедать все, что встречалось им на пути. Среди этого всего встречалась также и некая травка, которую мы прозвали кошмарной.