Марк Антоний

Октавиан покачал наполовину наполненную чашу вина в руке, потом велел добавить еще воды, и только тогда сделал глоток.

— Я предполагал, что когда-то стану сильнее и решительнее. Тогда меня не сможет сдерживать робость или нежелание ввязываться в конфликт с сильнейшим.

Он говорил об этом вот так просто.

— Когда меня не сможет сдержать мой характер и обстоятельства, в которых я нахожусь, мне захочется доказать тебе, что ты должен считаться со мной. И тогда остановит меня не страх, но любовь — моя сестра. Понимаешь ли ты, Антоний, что я настаивал на вашей женитьбе не для того, чтобы удержать от войны тебя. Нет силы, что удержит Марка Антония от обожаемого им кровопролития. Я хотел повлиять на себя.

Я сказал:

— Может, Цезарь не так уж ошибся, когда выбрал тебя.

— Для меня это лучшая похвала, — ответил Октавиан все так же вежливо, будто мы не были в шаге от большой крови.

В любом случае, мы подписали договор, по которому действующая система сохранялась еще пять лет. При всех недостатках, она была нам чрезвычайно удобна.

Однажды, это мы понимали оба, все рухнет, но рухнет не сейчас — и это главное.

Вот так, Луций, а тебя уже не было.

О, милый друг, тебя не было в мире, когда все это случилось.

Тебя не было, но я думал о тебе и вспоминал.

Твой брат, Марк Антоний.

Послание двадцать пятое: Кошмарные травы

Марк Антоний брату своему, Луцию, не знающему ничего о следующей истории.

Здравствуй, милый друг!

Все в жизни повторяется два раза, как тебе кажется? Два раза отступал я, проиграв войну, два раза пытался выжить и два раза голодал вместе со своими солдатами, разделяя их участь.

Вроде бы все похоже, и что-то в моей Парфии есть от моей Мутины, однако, если Мутину я считаю своей внутренней, душевной победой, то Парфии я проиграл и внутри и снаружи. Вот что отсутствовало — это чувство свободы, полета, которое дают смирение и отсутствие всякой надежды.

В моем парфянском проигрыше не было ничего прекрасного, возвышенного, он был истощающим и позорным, продиктованным наполовину моей излишней самоуверенностью, а наполовину — предательством армянского царя.

В любом случае, теперь, когда я вспоминаю об этом периоде моей жизни, я думаю, что мне открылось тогда нечто важное — о смерти и смертности и о вине, нечто, что раньше я не вполне понимал. Однако знание это было горьким.

Ну, Парфия, да. Кто не мечтает о победоносной войне в стране нашего извечного врага. С момента падения Карфагена, римляне грезят о новой эпохальной победе, которая ознаменует начало еще одной эры процветания. Мысли о благоденствии в Риме неизменно связываются с победой над заклятым врагом и присвоении его богатств.

Разве и я не думал точно так же? Конечно, вела меня мечта вернуть орлов Красса, красивая мечта, присущая каждому военачальнику со времен битвы при Каррах. Жизни римских солдат навсегда погребены в чужой земле, и здесь не поделаешь уже ничего, однако наши золотые орлы, символы нашего могущества, еще могут вернуться домой, вместе с памятью о тех, кто пал, и с невидимой цепочкой духов, связанных с этими орлами.

Кстати говоря, Луций, брат мой, скажу тебе по секрету: есть один аспект, который позволяет мне гордиться Парфией — я оказался лучше Красса. Это не очень сложно: чтобы оказаться лучше Красса достаточно было избежать полного уничтожения армии и остаться целым самому. С этим я справился. Немножко лучше, чем Красс прежде, а те, кто придут после меня, может быть, добьются хотя бы спорной победы.

Кроме того, вела меня не только мемориальная необходимость, не только политическая необходимость, но и желание отдать должное военному гению Цезаря. С этим делом я не особенно справился. Ну, что уж тут, придется признать свои ошибки. Хорошего в моем сияющем плане было только то, что когда-то хотел сделать Цезарь.

Я знал, он мечтает о парфянской войне, знал, что он хочет закрепить свою военную славу победой над нашим заклятым врагом и, главное, знал, как он хочет это сделать.

Цезарь всегда говорил, что самой большой ошибкой Красса было вторжение в Парфию через Месопотамию, сам он предполагал действовать через Армению.

— Это же очень просто, — говорил Цезарь. — Чем неспокойнее рельеф местности, тем сложнее будет знаменитой парфянской кавалерии. Чем лучше естественные укрытия, тем легче спастись от великолепных парфянских лучников.

Планируя эту войну, я вспомнил все, что Цезарь говорил о Парфии. Конечно, война Цезаря так и не стала реальностью, и все беседы о ней проходили в приватной обстановке. Сложно было назвать разрозненные мысли Цезаря, используемые, скорее, в качестве темы для разговора за едой и питьем, полноценным планом. Но Цезарь кое-что в мире понимал, и стоило довериться его словам.

Также Цезарь говорил: