Марк Антоний

Вентидий посмотрел на меня осторожно. Седина в его висках и острая, трезвая речь говорили о жизни, проведенной в большом умственном напряжении. Он всегда знал, когда можно говорить, а когда нужно промолчать. Но тут желание получить прекрасную процессию, посвященную ему одному, почувствовать себя богом несколько сбило его с толку.

— Но ведь официально ты…

— Неважно, — сказал я. — Честность, вот что главное. Хочу быть честным.

А важно только то, чего я хочу.

— Отпраздновав триумф над нашими врагами, справедливый триумф, ты искупишь неудачу самого Красса.

А он, талантливый, но никогда не желавший вызывать моей зависти, так обалдел, что и слова вымолвить не мог. Какой военачальник, тем более в моем положении, откажется от триумфа? Но я подумал: сколько у меня еще таких будет, кроме того — правдивых.

Я лжец и лучше всех знаю, что от всякого вранья есть только толк, но никакого удовольствия. Были у меня и другие талантливые полководцы, которые, действуя от моего имени, увеличивали мою славу на Востоке. Впрочем, почему я должен винить себя за это? По-моему, вполне справедливо, что, умея работать с людьми и выбирать из них лучших, ты отчасти, да, только отчасти, принимаешь на себя блеск их славы.

Впрочем, я никогда не был по-глупому мелочен, и всякую победу талантливого человека воспринимал с благодарностью, причем чрезвычайно щедрой. Да и вообще, талантливых людей надо всячески поддерживать и возвеличивать, так я считаю.

Вот, опять этот менторский тон, учу тебя чему-то, словно ты еще жив, и тебе что-нибудь пригодится из бесценного моего опыта.

В любом случае, после спокойной зимы в Афинах, дел вдруг стало немерено. Я решил, желая оставаться Дионисом, Подателем Радости, как можно меньше наказывать и как можно больше возблагодарять.

Все проблемы, возникшие в Малой Азии из-за вторжения парфян, я переложил на правителей союзных государств, произвел несколько изменений в правящих кругах, и все лично обязанные мне люди, приведенные мною к власти, готовы были выказать свою радость на деле.

Разве не удобно? Думаю, я прежний никогда бы до такого не додумался. Сам знаешь, до чего я люблю воевать. Однако, моя детка научила меня кое-каким дипломатическим хитростям. Благодаря им, кстати говоря, она позже получила вкусный и сочный кусок Киликии и аж целый Кипр, однако с тем негласным условием, что она подготовит для меня как можно больше кораблей в как можно более краткий срок.

Я понимал, что однажды они мне очень пригодятся.

Но я не понимал другого — с кораблями еще нужно уметь обращаться, недостаточно, чтобы эти махины просто устрашающе держались на воде.

И где был Секст Помпей, когда стал он мне так нужен?

В могиле, как и большинство тех, кто был мне когда-либо по какой-либо причине нужен. Судьба, что поделаешь.

В любом случае, разобравшись с делами, я вернулся к Октавии, так получилось, прямо в день ее родов. Мне снова вспомнилась моя бедная Фадия. Вспомнилось, как я пришел, пьяный, грязный, а она умерла, и я увидел ее кровь, кровь, которой в ней было неожиданно много.

Вспомнил это, и испугался.

И вот я сидел в атрии и слышал крики Октавии. Это чудовищно и ужасно, неправда ли? Неужто дети не могут появляться так же приятно, как делаются? В любом случае, ото всех этих женских тайн я бледнею. Мне нравится совсем другая кровь.

Я все расхаживал туда-сюда, не в силах хоть чем-нибудь себя занять, в ужасе от происходящего. Так получилось, что меня не было рядом в тот день, когда родился Антилл, а тем более в тот год — когда родился Юл, и моя дочь от Антонии тоже появилась на свет, когда я был Галлии, что уж говорить про Селену с Гелиосом и Филадельфа.

Но моя первая дочка от Октавии, да, за нее я поволновался.

Я спросил Эрота:

— Ты думаешь, с ними все будет в порядке?

Эрот сказал:

— Насколько я знаю, все необходимые жертвы богам были принесены.

— Это хорошо, конечно, но боги есть боги, чего хотят то и творят.

— Господин, разрешишь ли ты мне хлопнуть тебя по плечу?

— А то.

— Все будет в порядке, — сказал Эрот, тяжело опустив руку на мое плечо. — Любой отец волнуется в такой ситуации.

Вдруг меня охватило дурное предчувствие. Моя Октавия, подумал я, она умрет, она так похожа на Фадию, а, кроме того, разве не прекрасно закольцевались бы мой первый и последний (тогда я так полагал) брак.

О боги, подумал я, отдам все, только не забирайте ее у меня, прошу. Жизнь мало чему научила меня, но, видите, как я справляюсь с Октавией, как берегу ее, и дело здесь не в политике, я человечен, смотрите на меня.

О Юнона Охранительница, будь добра и защити свою бедную Октавию. Мою бедную Октавию.

Как беззащитно я себя чувствовал. В этом женском мире ничего не решишь ни словом, ни мечом — в нем правит судьба еще более молчаливая и неприступная, чем в мире мужском.

Наконец, крик Октавии стих, а вместо него расцвел, расплескался крик младенца. Я понесся к Октавии, оттолкнул от двери акушерку и пал на колени перед ложем жены.

— Ну что? — спросил я. — Ты как? Ты в порядке?

Октавия тут же прикрылась, впрочем, я и не смотрел на ее наготу. Я смотрел на ребенка у нее на руках.