Марк Антоний

В малых количествах вызывала она галлюцинации и желчную рвоту, в чуть больших — смерть, а прежде нее — нестерпимое моторное возбуждение, отсюда второе ее название, каменная трава, потому как многие, употребившие ее, принимались возиться с камнями, выкапывать их, ворочать, таскать. Полагаю, чтобы снизить нервное возбуждение, которое накатывало на них перед смертью.

Ты скажешь: элементарно, просто не ешьте эту проклятую траву, все ведь так просто. Нет, ты, знавший голод в Перузии, так не скажешь. Но скажут другие: не ешьте проклятую траву и все. И никаких проблем.

Однако, произнести такое гораздо легче, чем выполнить. Голод меняет человека, даже зная о неизбежной расплате, он мечтает о временном облегчении, о том, чтобы запихнуть что-нибудь в рот и пожевать, для него нет ничего важнее ощущения, приносимого едой, любой едой. Ощущения того, что ты проживешь еще немного, что ты не умираешь.

И он не понимает, человек, что поедает яд, он не понимает, сколько ты ему ни объясняй, потому что хочет жить, потому великие древние голоса, поющие в его разуме, твердят ему: ты должен есть, должен есть, должен есть.

О, с тех пор, как голод заставил солдат опуститься до поедания растущих на нашем пути трав, во что превратилась моя армия — это не описать. Отовсюду слышались крики и стоны, вокруг царил хаос. Люди брели, словно в тумане, или занимались все тем же глупым и суетливым переворачиванием всех встречных камней.

Слава Геркулесу, что трезвые товарищи сдерживали опьяненных солдат и не давали им разбежаться, отбирали у них оружие. И все же, с неизменной частотой, возникали потасовки, смертоубийственные драки, которые еще больше замедляли нас и расшатывали дисциплину.

Крики, желчь, люди, падавшие замертво, уставшие, обезумевшие солдаты, один истощеннее другого. Такова была реальность.

Нет, разумеется, не все поддавались соблазну, далеко не все, иначе моя армия превратилась бы в процессию безумцев окончательно. Но я не мог винить тех, кто, несмотря на все запреты, изнемогая от голода, тянулся к кошмарной траве.

Я думал о Дионисе, да, о том, что когда-то была в моей жизни процессия, которую я возглавлял, как Дионис Податель Радости, процессия экстатическая и восторженная. А вот моя новая скорбная процессия, как нельзя подходящая богу, которого я из себя клепал.

Вот я — Дионис Неистовый, а вот мои безумцы, следующие за мной и голосящие, раздирающие себе шеи и руки, переворачивающие камни, молящие богов и взывающие к тем, кого давно уже нет.

Разве не получаем мы все то, что столь желанно нами? А потом вдруг виним за это безжалостных богов, хотя они лишь исполнили, что мы загадали в сердце своем.

Я и сам однажды пал жертвой кошмарных трав.

Я жил не лучше и не сытнее солдат, и, как ты знаешь, сдержанность и способность противостоять соблазнам жизни — не одна из моих главных добродетелей.

Мы остановились для отдыха, так получилось, что, прогуливаясь от одной солдатской палатки до другой, я наткнулся на чахлый кустик, умудрившийся вырасти на этой бесплодной земле. Я прекрасно знал, какова кошмарная трава на вид, прекрасно знал, чем заканчивается ее употребление, прекрасно знал, что не могу позволить себе сжевать ни травинки.

Но еды не было никакой, и вина не было, и я чувствовал, как клацают от голода мои зубы, но не слышал этого, в голове было столь легко и столь пусто, а мысли о еде растянулись во все сердце, как длинные надписи на бронзовых табличках.

Да что себя оправдывать? Я был голоден и подумал: съем лишь одну травинку. Если не съем ее, я умру.

И как-то отвалилась вторая часть: но если съем, то умру тоже.

Осталось лишь повеление тела, которому я не в силах был противостоять.

Честно, я съел лишь одну травинку, не больше. Да и не съел, так-то. Как только я прожевал ее, голова включилась, свеженько так заработала, и я ее не проглотил, выплюнул. Обманул, так сказать, организм, что-то пожевал, но ничего не съел.

Ах, подумал я, как хитер ты, великолепный Марк Антоний. И пошел заниматься своими делами.

Одно время я действительно думал, что избежал худшего, во всяком случае, я долго не чувствовал себя плохо. Первые последствия сделанной мной глупости проявились ночью. Едва только уснув, я услышал голос. Говорила мне моя детка:

— Антоний! — звала она. — Антоний, где же ты? Антоний, я совсем одна!

Спросонья я открыл глаза и увидел ее рядом. Она говорила:

— Милый мой Антоний, ты здесь умрешь, а я останусь одна.

Я попытался обнять ее, но, засмеявшись, моя детка исчезла.

Мы с ней расстались в Сирии. Долгое время я пытался забыть о ней, но незадолго до парфянской экспедиции все-таки не выдержал, велел доставить ее ко мне, и она послушно приехала. Мы провели вместе чудесное и болезненное время. Я ощущал, что предаю Октавию, но не мог иначе, меня тянуло к ней, будто кобеля к течной суке. Она целовала меня, как никто не целовал, и ничего-то нельзя было с этим поделать.

Как я любил ее в Сирии, как обожал, как дарил ей земли, бросал их к ногам блистательной царицы Египта.