Марк Антоний

— Гай Скрибоний Курион, — сказал он. — С очевидностью. А ты кто?

— Марк Антоний, — ответил я. — Великолепный, если что.

— Это твой когномен? Как Помпей Великий?

— Да, — сказал я машинально.

— Тогда почему я не знаю Антониев с таким прозвищем?

— Потому что ты идиот. Ты вообще хоть кого-нибудь знаешь?

— Да, — сказал Курион. — Маму твою.

И я ему вмазал.

— Моя мама — честная женщина, — сказал я, стоя над ним. Он легко повалился и утирал кровоточащий нос.

— Я такой пьяный, — сказал он. — Что мне даже не больно. А что мы с тобой пели? Я не могу не допеть песню, если начал ее петь. Меня прямо дрожь берет от этой мысли.

Я помог ему подняться и сказал.

— А я откуда знаю? Я вообще ничего не помню.

— Да, — сказал Курион. — Знакомая проблема. Откуда я тебя знаю?

— А ты меня и не знаешь.

— Гай Скрибоний Курион. Очень приятно.

— Марк Антоний, — сказал я, не совсем понимая, сколько раз мы уже представились друг другу. Если учитывать наше первое, трезвое или относительно трезвое, знакомство, то как минимум трижды.

Курион сказал:

— Ну теперь, когда мы знакомы, разреши мне спросить: где я?

— Хрен ли я знаю, — ответил я весело. — Пошли, со временем разберемся.

Я отряхнул его, он в процессе едва не упал снова, как очень плохо сделанная, неустойчивая статуя. Курион сказал:

— Крайне приятно видеть тебя в добром здравии.

Я сказал:

— Да ты гонишь.

Он сказал:

— Марк Антоний, пасынок Корнелия Лентула, который Сура, да?

— Ага, — сказал я, едва удержавшись от пьяных слез.

— Все говорят, что ты — долбоеб.

Тут я засмеялся.

— А про тебя я вообще не слышал.

— Ужасно, — сказал Курион, действительно раздосадованный.

— Но я, по-моему, трахал твою сестру.

Курион задумался, потом весьма решительно покачал головой.

— У меня нет сестры. Это точно.

— О, тогда забудь. Она просто тоже Скрибония.

Не знаю, что веселило меня больше, милый друг, какими мы были пьяными, или что мы притворялись еще более пьяными.

— Да уж, — сказал Курион. — Тебе нужно побриться, похож на грека.

— Это потому, что я происхожу от Геркулеса, — сказал я важно.

— Правда, что ли?

— А то.

Мы брели, куда глаза глядят, надеясь, что ноги вынесут нас в знакомые места. Курион сказал:

— Даже не знаю, что тебе посоветовать.

Для стойкости мы снова обнялись, теперь, когда Курион заваливался на сторону, я удерживал его. Когда же на сторону заваливался я, Курион клонился вместе со мной, и мы едва не падали.

Мы снова горланили какую-то пошлую песенку, да так громко, что кто-то пригрозил вылить на нас содержимое ночного горшка.

— Суки, — сказал Курион. — Суки паршивые.

— Да, — сказал я. — Какие же суки они все.

И если Курион, вероятно, имел в виду сварливого мужика, то я говорил о убийцах своего отчима.

Курион спросил:

— И почему мы раньше не общались?

— Не понимаю, — сказал я. — Реально, как будто всю жизнь тебя знаю, дорогой ты мой друг.

— Это точно, — ответил Курион, и мы снова затянули песенку о похищенных сабинянках.

Потихоньку мы с Курионом вышли к его дому. Он сказал:

— О. По ходу, здесь я и живу.

— Нормально так, — сказал я.

— А ты где живешь?

— Далеко, — ответил я.

— Хочешь, у меня оставайся, — пожал плечами Курион. — Папка нормально к этому отнесется, я так думаю.

Он потер лицо, словно пытаясь стереть веснушки. Курион был старше меня на год, но выглядел младше из-за своей хрупкости и подростковой долговязости.

— О, мать твою, становится хреново. Пойдем, я уже не могу.

Меня два раза звать не надо.

И мы зашли в дом Куриона, отличный, к слову сказать, хотя и обставленный очень скромно. Просторный и светлый дом достойного человека, не очень увлекающегося роскошью — его отца. Курион пытался устроить мне экскурсию, но в итоге упал в атрии и велел рабам нести его в комнату.

— Этот — со мной, — сказал он, когда его подняли. — В гостевую его.

— О, здорово, — сказал я. — Сразу видно мудрого хозяина дома. А меня будут так же нести?

— Нет, — крикнул Курион, когда его вынесли за дверь. Я на некоторое время остался в их темном атрии один. Сел на корточки перед имплювием, смочил лицо водой и, заглядевшись на свое отражение, свалился в бассейн.

Вероятно, я бы там и утонул. Как знать, может, история сложилась бы так, что это ты, сидя в осажденной Александрии, писал бы мне письма, полные любви и боли.

К счастью или к сожалению, вовремя подоспели рабы Куриона, они вытащили меня из воды и потащили за собой. Это были очень надежные рабы. Столпы, на которых держится Рим.

В простенькой, но уютной и пахнущей чистотой гостевой комнате, рабыня стелила мне постель. Не помню, симпатичная она была или нет, полная или худая, но от нее невероятно чудно пахло — апельсинами, и это — посреди зимы. Я некоторое время стоял, как меня поставили, у двери, и наблюдал за ней, вкушая ее чудный запах, а потом, шатаясь подошел к ней, перехватил ее за талию и потянул к себе.

— Ты так вкусно пахнешь, — говорил я. — Я люблю тебя, люблю.

Я целовал ее и кусал, и терся щекой о ее шею и грудь, а потом я трахнул ее на свежих простынях, которые она постелила, не знаю уж, насколько успешно.

Уснул я крепко, безо всяких снов, без всего вообще — как будто умер.