Марк Антоний

Но заснуть я тоже не мог, мучился и маялся, у меня болели зубы, и я чувствовал себя таким жалким существом, что у меня нет правильных слов, которые я в силах подобрать для описания этого состояния. Даже теперь, когда я вспоминаю о том утре, смерть представляется мне плохой, но не худшей перспективой. Да, это муторно, умирать, но не столь отвратительно, сколь утро после экстази. Представь себе, милый друг, свое самое худшее похмелье, измельчи его ножом и смешай со своей же кровью, выпущенной в результате твоего худшего ранения, приправь это все горестными сожалениями о том, что никогда не вернется, но залпом не пей — растяни величайшее удовольствие на пару ближайших дней.

На третий день, когда меня стало чуточку отпускать, я все равно не был вполне в силах справиться с трагедией собственного существования, зато был в силах куда-нибудь идти. Так что я встал тихонько поутру и пошел смотреть тренировки гладиаторов.

Вообще утро — тоскливое для меня время, я предпочитаю его проспать. В тот период моей жизни, если уж я просыпался достаточно рано, чтобы встретить скучнейшую часть дня, то, пока приличные люди работали на благо или даже во вред государству, я, как ты знаешь, ходил в качалку или смотреть тренировки гладиаторов, один важный тренер был мой хороший знакомый. Я брал с собой какой-нибудь вкусный завтрак (бои всегда возбуждали у меня аппетит, мясо есть мясо, что ни говори) и отправлялся смотреть, как мужики мутузят друг друга деревянными мечами, и очень радовался, когда у них все-таки получалось что-нибудь друг другу раскровить.

Тогда, помню, взял с собой вяленое мясо и пирожки с медом (аппетит ко мне вернулся впервые за три дня и очень решительно), уселся на скамейке и принялся смотреть, как два крепких парня сражаются на деревянных мечах. Больше всего я любил глядеть, как учатся молодые. Они еще не всегда понимают, что выгоднее бить не в полную силу, и все происходит куда реальнее, чем у их более опытных товарищей.

Мы поговорили с тем человеком из школы гладиаторов, я поделился с ним едой, и мы обсудили, на кого выгоднее всего ставить в этом месяце.

— А ты все не собираешься? — смеялся он. — Тебе к нам сюда дорога, не бойся, я не забуду нашей дружбы.

— Ну спасибо, — сказал я с набитым ртом. — Очень приятно, умник. Умеешь ты поддержать светскую беседу.

Потом он ушел по каким-то своим делам, а я все глядел, как ребята молотят друг друга деревянными мечами.

— Ну живее! — крикнул я. — Больше чувства! Не воины, а намокшие лисицы!

В этот момент кто-то сел рядом со мной на скамью и сказал:

— Да чего тут смотреть, сука, бля, это постановка все. Улицы — вот где реальная жесть.

Голос был скрипучий, гнусавый, резкий, но очень запоминающийся. Человек рядом со мной вытянул ноги, и я увидел крепко зашнурованные блестящие черные берцы.

Вот это вульгарная латынь, не так ли?

— Да, — сказал я. — Не без этого. Но люди покупаются.

— А их обманывают, — сказал он. — Им не хватает правды.

Прежде, чем я повернулся к моему собеседнику, он подался ко мне и заглянул мне в глаза. Он спросил:

— А ты по алкашечке веселый или грустный?

— Когда как, — сказал я.

— А я злой, сука, бля, — ответил он. — Публий Клодий Пульхр, кстати.

— Ну вот и познакомились, — засмеялся я, и он тоже с готовностью засмеялся. Красавчик Клодий был полной противоположностью своей сестре. Когда она — синеглазая, он — кареглазый, носик ее крайне аккуратен, у него же широкий нос в заметных порах, где там ее мягкий овал лица, а где его острый подбородок и ярко выделяющиеся скулы. И только губы у них абсолютно одинаковые, безупречно идеальной формы. У Клодия, как и у тебя, лицо в веснушках, из-за этого он всегда казался мне младше своих лет. Я бы никогда не сказал, что он на десяток годков старше меня, максимум, года на два. Было в нем что-то лихое, мальчишеское, что с возрастом почти у всех пропадает.

Я сказал:

— Курион про тебя много рассказывал.

Клодий вскинул густые темные брови.

— Это, бля, кто?

— Ну, парень, — сказал я. — Который защищал тебя в народном собрании.

— А, — сказал он. — Ну да. Спасибо ему от всей души, сука, бля.

Он вытянул ноги в тяжелых ботинках и посмотрел на учебную арену.

— Говно, — сказал он. — Твой раб меня сюда отправил. Хороший малый.

Я несколько растерялся.

— Тебя? Сюда? Ты меня искал?

— Ну, — ответил Клодий Пульхр. Не ожидал я такого красноречия от этого одиозного персонажа. С другой стороны, а чего я еще ожидал?

В Клодии Пульхре не было ровным счетом ничего аристократического, не так, совершенно не так представляешь себе представителя древнего и прославленного рода. Он одевался просто, улыбался широко, сквернословил, словно такова была большая половина его словарного запаса. Клодий походил на разбойника из Субуры, однако весь его образ был тщательно им продуман. И оттого, если можно так выразиться, смотрелся эстетичнее, чем реальность.