Словом, ты понял. До сих пор — практически слово в слово, и, когда я вспоминаю о том дне, в голове у меня как во сне звучит голос Клодия Пульхра.
В конце концов, он спрыгнул вниз, но не упал, хотя высота была приличная, пнул коробки, и башенка из них с треском рассыпалась.
— Нахуй это! — крикнул он. — Я не выше вас! Я, сука, бля, один из вас! И мне не надо большей чести, чем это!
Толпа взревела, и я вместе с ней. В конце концов, я тоже был плебеем, хоть и куда более знатным, чем уличный сброд, собравшийся здесь. Этот патриций хотел быть одним из тех, кто стыдится своего происхождения, что оказывало невероятное воздействие. Помню, Клодия обнимали, тянули к себе, трогали, стремясь урвать кусок его одежды. Я был выше многих присутствовавших и кое-что видел, даже перепугался, как бы его не разорвали на кусочки. Но Клодий, раскинув руки, расслабился и позволил трогать его, целовать и обнимать. Было в этом что-то очень чувственное. Потом он закричал.
— А сейчас мы пойдем и наваляем им! Нахуй налоги, нахуй их кредиты, правда? Нахуй их ебаные привилегии! Мы будем есть свой хлеб, потому что мы трудимся и воюем, и никто больше ничего у нас не отберет! Ни одна сука больше никогда у нас ничего не отберет!
Ну и все в таком духе. Я и не заметил, как устремился, сам не зная куда (начало речи я пропустил) вместе с толпой. Но мне нравилось это — будто меня подхватило бурное течение, и я с головой ушел под воду, где не надо было думать.
Нас учат, что хорошая речь должна быть аргументированной, что в ней должны быть ясные тезисы, и одно пусть непременно исходит из другого. О, милый друг, большей чуши я не слышал в жизни. Хорошая речь никогда не должна включать голову, она должна ее выключать. Неважно, что из чего следует, даже лучше, если ничто и ни из чего. Важно только ощущение, это ощущение единства, переживание любви и ненависти.
Хороший оратор не возносит тебя, он опускается к тебе и говорит с тобой доверительно, так, что ты ему поверишь. А верят не разумом, верят сердцем, я знаю только это.
О, толпа, о, люди, передававшие друг другу такого расслабленного и почти безвольного Клодия, на самом деле они были полностью в его власти, они сделали бы все, что он захотел.
Если бы он сказал им убить, они бы убили. Если бы он сказал им грабить, они бы грабили.
Но Клодий сказал:
— Так пойдемте покажем им, что следует с нами считаться.
И мы пошли показывать им, что следует с нами считаться.
Кто-то обнял меня и сказал:
— Реальная жесть, правда, друган?
И, так как это были слова Клодия, я крепко обнял этого человека в ответ.
— То ли еще будет! — сказал я, ощущая, как много во мне силы и страсти для того, чтобы изменить мир.
Я этого человека совсем не знал и не помню сейчас его лица, но тогда он был мне ближе родной матери, и мы шли в ногу. Люди смеялись, кричали, выкрикивали отрывки из речи Клодия (словно те самые кусочки, на которые его могла разорвать толпа). И я был среди них, был одним из них.
Кучка богатеев, думал я, они возомнили, что могут отнять у меня отчима, что могут заставить меня отдавать долги человека, который умер, когда мне было всего двенадцать лет.
Ирония в том, что Клодий в свое время конфликтовал с Катилиной, но сейчас это было совершенно неважно. Тем и хороша речь Красавчика Клодия, каждый мог употребить ее по назначению.
Толпа текла по Субуре, словно река. Я не знал, куда, зачем и почему, и меня это не волновало. Вдруг кто-то дернул меня за рукав.
— Антоний! — крикнул он.
— Курион! — ответил я. И мы крепко-крепко обнялись, словно давно разлученные братья.
— Как я рад, что ты здесь!
— Совсем не похоже на ту хрень, которую ты мне заливал!
— Это нельзя передать! — сказал Курион восторженно. — Нельзя передать, что он творит с людьми!
— Артист! — сказал я. — Я думал, политики делают как Публий!
— Лгут и воруют?
— Пошел в пизду, — ответил я, и тут же услышал смех Клодия. Люди, передавая его из рук в руки, донесли Клодия до нас. Он смеялся, запрокинув голову, и, когда он попал ко мне, я крепко взял его за воротник.
Не помня себя, я выдохнул:
— Хочу быть тобой. Я хочу быть тобой! Как ты делаешь это?!
Красавчик Клодий захохотал, его острый кадык задергался, словно Клодий задыхался.
— Мастерство, сука, бля, не пропьешь, — сказал он и выкрикнул. — Ребята, сейчас будет настоящее мясо! Месиво! Месиво!
Толпа подхватила его вопли.
А Клодий Пульхр подался ко мне и шепнул:
— Дай им съесть тебя заживо. Вот и весь секрет. Пусть они прожуют тебя и проглотят.
Я так понял, что весь секрет в любви и вожделении. Но кто его знает, что на самом деле имел в виду Клодий Пульхр?
Вдруг он сунул мне в руку кинжал.
— А ты без оружия, Марк Антоний! — сказал он. — Это плохо! Вот теперь все хорошо! Все пиздато!
Рукоять кинжала была разогрета его ладонью, и я сжал ее, стараясь не упустить ни капли этого тепла.