Марк Антоний

Куриона я предупреждать не стал, просто явился в Субуру. Однако, Клодий зря не дал мне четких указаний — район этот не маленький. Некоторое время я бессмысленно бродил по узким улочкам, успел купить себе выпить и, наконец, услышал крики. Толпа волновалась и шумела, и я устремился на этот пугающий и завораживающий звук.

Народ собрался недалеко от одного из стихийных рыночков, который то возникал, то исчезал, и я хорошо знал это место. Ораторское возвышение Клодию Пульхру было без надобности, он стоял на каких-то деревянных коробках, высоко возвышаясь над толпой. Коробки качались, и Клодий был похож на артиста, выполняющего сложный трюк. Иногда он подавался назад, и люди ахали, думая, что Клодий упадет, но он только смеялся и расхлябанным, быстрым движением подавался уже вперед, он стоял на одной ноге, подпрыгивал, и вообще всячески проверял эти коробки на прочность. Такие вот мелкие движения выглядели как насмешка над традиционной ораторской жестикуляцией, и у Клодия она получалась очень остроумной, действительно забавной.

Артистичный и гротескный, как комический актер, он в то же время лучился искренностью и энергией. Клодий Пульхр умел держать толпу, как никто из тех, кого я когда-либо знал. Только присоединившись к этой толпе, я почувствовал себя ее частью, живым, внимающим организмом. Быстро забылось, что толпа — это все какие-то отдельные люди со своими неповторимыми жизнями и историями. Оказалось, что толпа — нечто больше моего нескромного "я", это поглощающее "мы". Я стоял, тесно зажатый между незнакомыми мне людьми, и чувствовал их лихорадочное тепло, запах их пота, запах чеснока, запах грязных волос. Но вместо отвращения я испытывал чувство, которое сложно описать. Это абсолютное забытье, в котором ты растворяешься, как растворяются в вине, или в любимой (не в любой!) женщине. Здесь, когда Клодий Пульхр говорил о том, что все люди — братья, его понимали буквально.

Эти пару сотен незнакомцев были для меня в тот момент такими же родными, как вы, я любил их всем сердцем, они любили меня, и мы были частью того, о чем говорил Клодий Пульхр — он говорил о нас. Обо всех потерянных, опозоренных, обремененных долгами, о тех, кто страдает от немощи и бедности, о тех, кто возвращается с войн в никуда, о тех, кто не имеет крова над головой.

Говорят, Клодий Пульхр — защитник черни. Это тоже правда, однако, он никогда не делал настоящей разницы между ими и нами, потому-то он и пугал всех этих высоколобых мразей вроде Цицерона (которому, кстати, всегда доставалось именно за незнатность рода). Он видел правду о людях, которые очень похожи, как бы ни различалось их происхождение. Если хочешь знать, эта правда Клодия Пульхра намного опередила наше время, никто не готов принять ее в полной мере. И я, даже страстно восхищаясь Клодием, не был в свое время готов. Разве что чуть-чуть, осколочками.

Но вернемся к тому вечеру в Субуре, над головой зажглись уже яркие звезды, и голос Клодия, резкий, гнусавый и скрипучий, возносился прямо к небесным телам.

Он, качаясь на коробках, будто искусно прирученная к трюкам обезьянка, запрокинул голову со страстью оракула. Весь он был полон контрастов, этот странный патриций, посвятивший свою жизнь последовательному уничтожению своих же привилегий.

Он кричал, как одержимый:

— Посмотрите на эти сенатские рожи, мои друзья, посмотрите в их глаза — они испытывают к людям отвращение. Они умываются, чтобы очистить себя от вашего запаха, если столкнутся с вами на улице. Они кривят ебла при виде вас потому, что вы не богаты и не знатны. Им противно думать, что вы существуете! Они еще примирятся со мной, мать их я еб, но с вами — никогда! И ненавидят они не меня, ненавидят они вас. А ненавидят, потому что боятся. Как мало богатых людей, и как много вас, тех, у кого нет пищи, крова, свободы! Мы перевернем мир, если захотим, он изменится до неузнаваемости!

Ох, как ловко он сначала говорил "вы", а затем вдруг перешел к "мы", я даже этого не заметил, но душа моя потянулась к нему.

— Позор, вот чем они облекают вас, как только у вас недостаточно денег и родовитых предков, чтобы составить им компанию в их блядских развлечениях. Они, мать их, говорят, что так было всегда. Что на этом блядстве держится Рим! Это неправда! Рим — это мы, ты, я, ты, ты, ты, ты! Рим это огромное чудовище, которое не подавится кучкой богатеев. Вы — солдаты, вы — земледельцы, вы — торговцы, вы — ремесленники, вы — плоть и кровь этого города. Они — лишь кровоядные крысы, вцепившиеся в эту плоть. Но мы не слабые, нет, мы не слабые. Кто сильнее нас? Я спрашиваю вас сейчас, пацаны, кто сильнее нас, кто, сука, бля, может нам противостоять? Горстка дедов, трясущаяся от страха при одном упоминании меня, но на самом деле напуганная вами? Нахуй их. Купленные гладиаторы? Те из них, кто слишком напуган, чтобы переметнуться на нашу сторону? Нахуй их! Я не боюсь сдохнуть, я ничего не боюсь, потому что мы — правда, равной которых нет. Мы — сама реальность, бля!