Марк Антоний

Я пишу тебе, великолепное Солнце, и думаю о том, достаточно ли я сделал для того, чтобы ты и Луна были счастливыми. Мне следовало присматривать за вами лучше, да и вообще, когда я думаю о вас, о моей семье, я всегда держу в уме, сколь многое я упустил.

На прошлое без этого тумана тяжело смотреть, везде видишь ошибки, которые необходимо исправить, но ты ведь не можешь, эти ошибки вымостили твою дорогу и дороги многих других людей.

Наверное, прошлое становится благим и туманным со временем, потому что иначе, оглядываясь на него, мы слишком хорошо понимали бы наше настоящее и будущее. А в таком случае, в мире не осталось бы тайн.

Клянусь тебе, вспоминая, я лучше осознаю день нынешний и его взаимосвязь с днем грядущим — все они несут мне только то, что я сам для себя сотворил. Плохо ли это? Я думаю, сила разума в том, чтобы не жалеть, как бы ни велик становился соблазн заплакать, оглянувшись. У меня этой силы разума нет, я жалею, но иногда мне хочется думать, что я иду к покою.

Вот, посмотри, опять он ноет, этот великолепный Марк Антоний. Хорошо бы ему уже посмотреть на себя без прикрас и повзрослеть хотя бы в финале, под самый конец жизни.

Чем вызвано мое печальное настроение? Похмельем, я думаю. Иногда мне кажется, что я уже готов, а иногда я думаю, что всего этого просто не могло случиться со мной. Я ведь такой волшебный, и разве могу я погибнуть здесь и вот так?

Моя детка лишена всяких иллюзий. Она всеми силами старается смотреть на вещи без вуали, и она понимает, что мы, как и всякие другие люди, ошибаемся и платим за свои ошибки. Она знает, что все случится, тогда как я большую часть времени, даже когда говорю ей об этом прямо, не могу поверить.

Мне кажется, сам Юпитер спустится с небес и поможет мне просто потому, что это я. Какие глупые надежды для мужчины моего возраста, правда?

Я все думал о Красавчике Клодии, о его судьбе. Он жил так, словно никогда не умрет, и все же в нем была тяга к разрушению не только другого и других, но и себя самого. Он тоже один и тех волшебных людей, верящих в собственную особенную судьбу, которая закончится в каком-то другом месте, чем у людей прочих.

Именно в этом аспекте я всегда его понимал, в неутомимой страсти к особому и собственному, и в смелости, которая берется исключительно из представления о своей важной роли в мире и невероятной удаче. Клодий научил меня многому, как жить, и как умереть. Хотя с виду наши судьбы и финалы весьма различны, мы двигались одной хорошо освещенной дорогой.

Знаешь, что Клодий говорил всегда, и что, я считаю, самый ценный его урок, данный мне? Когда я в очередной раз спрашивал, как ему удается так взвинчивать, так влюблять в себя целые толпы, он говорил на очень хорошей, неожиданной от него латыни:

— Относись к ним с любовью и жалостью, Марк Антоний, потому что они всю жизнь ищут чего-то и не могут найти, а однажды они умрут. Это единственное, что их объединяет, в остальном у них разные жизни, разные судьбы, они имеют или не имеют деньги, имеют или не имеют долги, они согласны или не согласны с тобой. Не думай о том, в чем они непохожи, не то ты расколешь аудиторию на крошечные песчинки. Люби их сильно, потому что все они однажды умрут.

Какая универсальная, какая хорошая идея, правда, Луций? Тебе бы она понравилась. Потом Красавчик Клодий неизменно добавлял:

— И все такое, и тому подобная хуйня, ну ты понял.

И я понимал, и я учился. Нельзя обращаться к живым людям без любви и нежности, даже если ты хочешь, чтобы они сделали то, что тебе нужно, дай себе труд прежде увидеть их в их печальной ранимости и обратиться к тому, что этих людей по-настоящему волнует. Дай им что-то, прежде чем просить об ответной услуге.

Ну да ладно, Луций, зачем я учу тебя тому, что тебе не пригодится? Ты уже прошел свою дорогу, искал, искал и умер, и я близок к финалу своей. Однако, милый друг, я хочу тебе объяснить, кто есть Клодий, а без этого его не понять. Без того, что он давал людям сожрать себя заживо (после его выступлений первоначальное возбуждение всегда сменялось у него полнейшим изнеможением почти на грани смерти) ради их утешения. Он давал им смысл всего, пусть на короткое время, и за это они его любили.

У меня был похожий (я воспитан Клодием Пульхром), но все-таки немного другой подход.

О боги, если я сегодня и Дионис, то Самопожирающий, хватит мне копаться в себе, пойдем посмотрим, милый друг, как там моя дружба с Клодием.

Поначалу все было очень хорошо. Я, как и многие его соратники, видел в Клодии героя, чуть ли не полубога. Когда он кричал:

— Да, каково мое происхождение вы знаете сами! Но трибуны из плебса хотят возвыситься за ваш счет, я же мечтаю спуститься к вам!

Была эта пропасть, даже усыновленный плебеем ради должности, он оставался патрицием. Но Клодий умел эту пропасть перешагнуть.

Так вот, когда он так кричал, я чувствовал, что к нам снисходит бог. Это очень глубоко сидит в нас, правда, Луций, трепет перед аристократическим происхождением. И вдвойне приятно, когда аристократ нисходит на нашу грязную землю.