Маркос Рамирес

— Знаешь, ты права! — воскликнула мать с радостью. — Дело только вот в чем… видишь ли, я не разбираюсь в банковских головоломках и не хочу, чтобы кто другой знал об этом. А ты не смогла бы помочь?

И обратившись ко мне, она произнесла мягким и полным нежности голосом:

— Маркитос!.. Достань копилку из комода и принеси ее показать Чепите. Найдешь?..

Я поднялся и едва смог пробормотать:

— Нет!.. Я-я не знаю, где она лежит!..

— Там, в том углу комода, на самом дне. Достань ее, Маркитос, — настаивала мать.

Оробев и покрывшись крупными каплями пота от тяжелого предчувствия, я запустил руку в угол ящика с измятым бельем, вытащил искалеченную копилку, которая жгла мне пальцы, как адский пылающий уголь, и, точно в чаду, передал ее в руки донье Чепите.

Моя мать, обладавшая отличным зрением и тонким слухом, смертельно побледнела и бросила на меня долгий, тревожный взгляд, в то время как подруга, повертев копилку в руках, вернула ее мне и, стараясь скрыть подозрение и замешательство, сказала:

— Карамба, прелестная шкатулка!.. Возьми, Маркос, и положи ее на старое место!

Мать в смятении молчала. Благоразумная подруга не проронила о копилке ни слова, но вскоре заговорила о каком-то неотложном свидании; простилась и ушла. Мать разразилась рыданиями, схватила меня за плечи и воскликнула в горестном отчаянии:

— Маркос! Маркос!.. Что ты сделал с деньгами?.. Боже мой, какая черная неблагодарность!.. — Бросившись на кровать, она долго и горько плакала.

Своим непростительным, безрассудным поступком я разбил ее заветную мечту, которую она лелеяла столько лет, не останавливаясь ни перед какими жертвами.

В порыве раскаяния я выбежал в патио и разрыдался. Меня терзали угрызения совести, я неистово бил себя по голове и даже пытался задушить себя, зажав обеими руками рот и нос. Это были нескончаемые часы жестокого страдания, в течение которых в моем измученном мозгу созрело решение умереть с голода.

За двое суток я не проглотил ни одного куска. И кто знает, сколько времени продолжалась бы моя голодовка, так как я все больше утверждался в своем решении, видя, что мать по-прежнему грустна и молчалива. Но поняв, какую внутреннюю пытку я переживаю, мать к вечеру третьего дня подошла ко мне и, крепко обняв, с доброй улыбкой прошептала мне на ухо самые нежные слова утешения:

— Я знаю, что ты никогда больше не сделаешь этого, Маркитос… Что было, то прошло… Не надо мучиться! Я никогда не стану вспоминать и корить тебя этим!

Глубоко тронутый, я расплакался и, захлебываясь слезами, обещал матери никогда не трогать ни гроша из тех денег, что мне не принадлежат.

К тому времени последствия первой мировой войны стали довольно сильно ощущаться в Коста-Рике. Нищета в стране все усиливалась. Началась безработица, цены росли — сказывалась нехватка продуктов. Беда пришла и в наш дом — зачастую мы вставали из-за стола полуголодными. Вспоминаю, что у отчима была небольшая мастерская по ремонту обуви в скромном закутке, недалеко от лавки «Ла голондрина», и что много дней я носил ему в обед вместо обычного кофе только воду, подслащенную паточным сахаром, даже без хлеба. В ту пору я еще был слишком мал, чтобы понять, какая тяжкая беда свалилась на нашу семью и весь народ.

Мой кривой цыпленок вырос в прекрасного петушка пепельного цвета с белыми крапинками, задиристого, хотя довольно жирного и неуклюжего — ведь он был простой, не породистый. Для меня же он был самым стройным в мире боевым петухом. Я окрестил его Пестряком, по имени знаменитого бойцового петуха, о чьих славных победах в петушиных боях я много слыхал. Я растил его заботливо и любовно, испытывая к нему глубокую, непреодолимую нежность. Каждый день я таскал для него то в той, то в другой лавке предместья горсть проса, риса или кукурузы, чтобы он поскорее превратился в откормленного, сильного петуха.

С тех пор, как я привез его из Алахвэлы, я мечтал сделать из него чемпиона петушиных боев. Когда Пестряк немного подрос, я ощипал ему ноги и шею, построил для него домик в патио, привязал к столбу и стал подмешивать к пище моего воспитанника перец, как это делали все любители петушиных боев со своими бойцовыми птицами. Однако я не отважился срезать ему гребень, полагая, что это украшение петушиной головы не имеет решающего значения в деле его воспитания.

Позднее, когда Пестряк приобрел уже задатки взрослого петуха, я решил, что пора начать его тренировку, и иногда отвязывал, чтобы он подрался с соседними петухами. Кукурузными зернами и исключительным терпением я привлекал других петухов к нам в патио, выпускал Пестряка и, размахивая прутиком, громкими криками натравливал на чужаков будущего чемпиона, пытаясь руководить им в бою. Но Пестряк был на редкость неуклюжим, и почти всякий раз бой заканчивался его постыдным, унизительным отступлением. В таких случаях, разозлившись, я спешил ему на помощь: палками и камнями я обращал в бегство победителя, что бы получить возможность объявить ничью. Немало побоев досталось мне от дяди Сакариаса из-за постоянных жалоб соседок — хозяек пострадавших петухов.