Марсельская сказка

Порой совершенно не особенные и ничем не выдающиеся моменты запоминаются на всю жизнь, вытесняя даже самые яркие воспоминания. Мне казалось, такой момент уже прожит мной: шестилетняя я стою на заднем дворе, держа Шарлотт за руку, и мы с открытыми ртами смотрим на стаю перелетных птиц, возвращающихся в Дирлтон. Но эту картинку, яркую картинку, которую я несла сквозь года, вдруг вытеснило что-то совершенно новое, и теперь, закрывая глаза, в моей памяти всплывает тот самый миг:

Мы со всех ног несемся вниз по улице, весело смеясь и без конца оборачиваясь на соседку, что бежит за нами, плюясь ругательствами. Реми на ходу застегивает рубашку, я стараюсь не уронить наш пирог, а мадам преклонного возраста хриплым голосом кричит: «Воры! Это воры! Они вторглись в квартиру бедняжки Анаис! Вызывайте комиссаров!» Сущее безумие! Безрассудство! Ребячество! Наш счастливый хохот обгоняет ветер, и мы бежим, бежим что есть мочи от этой старухи, пока не отрываемся от неё, теперь слыша лишь глухое эхо проклятий, что сыпятся в наш адрес.

Или другое воспоминание, столь же яркое и столь же неособенное:

Едва дверь крайслера захлопывается, я перебираюсь на водительское сиденье Реми, устраиваясь на его коленях, и крепко его целую. Так бесстыдно и легкомысленно, позволяя его рукам блуждать по моей спине, а губы опуститься на мою шею. «Мы должны ехать, Эйла, и так привлекли слишком много внимания», — в секундных перерывах между опаляющими поцелуями бормочет он, пока я зарываюсь пальцами в его светлые волосы и в удовольствии прикрываю глаза.

А может быть, ещё раньше, когда мы лежали в объятиях друг друга в этой пустой квартире, и Реми делился со мной самыми безобидными воспоминаниями о войне, а я в ответ рассказывала ему о своём детстве.

Но вот я здесь — в десятках миль от прожитых моментов. Расстояние между нами всё растёт и растёт, обещая вскоре обратиться в месяцы, а затем и в годы, но эта горечь, эта тяжесть на душе почему-то тревожит меня уже сейчас. Разве это плохо — спрятать что-то настолько сокровенное в своём сердце, чтобы в минуты горя или отчаяния обращаться к этим воспоминаниям?

Наверное, это просто ужасно, ведь кроме воспоминаний у меня ничего не останется.

— О чём задумалась?

Если бы тёплая мужская ладонь не коснулась моего плеча, отодвинув в сторону спутанные тёмные локоны, я бы вряд ли услышала голос Реми, с трудом пробившийся сквозь толщу моих мыслей. Оторвав взгляд от окна, где поле играло с нами наперегонки, я растянула губы в улыбке.

— Ни о чем, — тихо сказала я, повернувшись к Реми. — Всего лишь засмотрелась в окно. Пейзажи завораживают.

Он мягко улыбнулся мне, отчего в уголках его глаз появились морщинки.

— Подожди до вечера и ты увидишь настоящие пейзажи.

Растерянно кивнув, я снова отвернулась к окну. Падение в водоворот мыслей в этот раз мягким не оказалось: я канула в бесконечность собственной глупости, разбилась об острые скалы вопросов, утонула в отчаянном бессилии. Близость с Реми выбила почву у меня из-под ног. Я знала, ещё тогда знала, тая в его объятиях, что этот легкомысленный шаг нас обоих ни к чему не обязывает, тогда почему же сейчас тревога разрастается в душе от одной лишь мысли о расставании? Ещё вчера я на стены лезть была готова, только бы скорее оказаться в Париже, а сейчас… так странно… мы едем уже несколько часов, но время это пролетело, как один миг. Почему же я так себя ощущаю? Вероятно, ответить на этот вопрос станет намного легче, когда я признаюсь, наконец, себе в том, зачем на самом деле я заставила Реми вернуться в Марсель.