Марта из Идар-Оберштайна

– Теперь я все понял. Вот откуда ноги растут! Дело в том, что жена стала о тебе догадываться и, возможно, даже вскрыла нашу переписку. Пару раз я случайно назвал ее твоим именем, плюс, возможно, сопоставила «Анук» и булку, мои частые отъезды, но решила смолчать, опасаясь острого конфликта. Ведь привыкла к определенным материальным благам и твердо усвоила мою философию: «Не стой у двери – не узнаешь о своем позоре». Посему сочла нужным все вопросы решать с тобой, а не со мной и для начала сочинила сказку о нашем «счастье». Я краем уха слышал вчера, как проверяла уроки у Егора и оттачивала его ответы. Нет у нас никаких традиций. Она взяла единичные случаи и умножила их на сто. Теперь, думаю, тебе позвонит или явится на работу. Как только что-то подобное произойдет, дай мне знать. И еще… Вчера полез в ее комп, а там десяток закладок: как нейтрализовать любовницу, как убрать ее влияние и т. д. Не поленился, прочел. И знаешь, что советуют?

Анна расстегнула кофту, от нее оторвалась пуговица и покатилась деревянным колесом. Захар ловко ее догнал и зачем-то подул сквозь отверстия.

– Не хочу знать. Я уже сыта этой невозможной любовью. Мне хочется любить в открытую, а не спрятавшись в нору.

Захар целовал ее запястья вместе с подаренными браслетами. Под его губами мелькали холмы сине-красных крыш и розовые примятые двери:

– И я так хочу! Веришь? Вот только что делать с Егором? Он еще совсем мал для подобных испытаний.

Захар уже распахнул ее блузу, достал из чашечек бюстгальтера грудь и чуть приподнял вверх, будто взвешивая. С жадностью припал к правой и со стоном целовал соски, ареолу, подмышки. На секунду поднял голову и прошептал:

– Дай мне время! Я обязательно что-нибудь придумаю! Просто верь.

В тот вечер он впервые остался у нее на ночь, и они проговорили до утра. Захар приготовил на ужин салат «Капрезе», отварил спагетти, откупорил бутылку вина. Виновато наполнил ее бокал, в свой плеснул на донышко. Поднял примирительную, сделал тише радио и разоткровенничался, как на исповеди в базилике Санта-Сабина на вершине Авентина:

– Ты знаешь, когда мне тяжело, я разговариваю с дедом.

– На кладбище?

– Почему на кладбище? Сажусь в машину и еду в их дом. Туда, где остались его мысли, кашель, ордена и палка, без которой никуда не выходил в последние годы. Именно там он учил меня ставить мышеловки, удить рыбу, колоть дрова, плести корзины и сети. Учил плакать, когда нестерпимо больно, молчать, когда очень хочется сказать, и говорить, будучи переполненным эмоциями. В девятом классе я впервые влюбился и отправился со своими переживаниями не к матери с отцом, а к деду. Он выслушал, достал пенсию и повел в магазин. Купил первый в моей пятнадцатилетней жизни костюм, чтобы было в чем отправиться на школьную дискотеку. Правда, пиджак взял на вырост.

Помню, лежал дед в военном госпитале. Бледный, притихший, но в парадной рубашке, старательно равняясь даже под одеялом. Когда я забегал, размахивая апельсинами, первым делом уточнял: «Как там Мария?» Бабка, приехавшая во всем новом, с криво напомаженными губами, швыряла судно и выбегала из палаты. Он ничего не мог с собой поделать. Выходя из дома, первым делом поворачивался к своей «мекке» и щупал взглядом соседскую крышу, колодец, макушку погреба. Ждал, когда твоя бабушка выйдет и ему кивнет. В один из дней бабка Килина потребовала, чтобы окно, выходящее на вашу сторону, заложил кирпичами. Дед молча сделал цементный раствор. Только я видел, как с каждым кирпичом рвется его сердце.

Потом он серьезно заболел. Я понимал, что ни одно лекарство в мире его не восстановит и не исцелит, поэтому начал предлагать другие микстуры. То, чего он был лишен всю жизнь. Научил водить машину, квадроцикл и кататься на коньках. Купил новый костюм. Сходили в кинотеатр на несколько премьер и даже слетали на недельку к морю. Дед выглядел счастливым, а мне хотелось схватить в охапку всю планету, упаковать в газету, перевязать бечевкой «вот таким фертом» и преподнести самому лучшему другу. На следующий день после его ухода первым делом разобрал заложенное окно. Пусть, думаю, с того света виднее будет.

Захар встал, открыл форточку, и в комнату ворвался мягкий британский январь. Запахло ночью, мокрым асфальтом и лошадьми. Мужчина с жадностью сделал большой вдох, несколько укороченных выдохов, написал сообщение и полез в бумажник за фото. Протянул снимок Анне и сделал шаг назад.

На снимке стоял его дед Эдуард с ее бабушкой Марией. Совсем молодые, удивленные, застигнутые врасплох. Мария – в любимой кофте с блюдцами-пуговицами и перешитой из скатерти юбке, Эдуард – в военной форме. За их спинами маячили люди и, кажется, невеста в венке. Столы, караваи, калина большими кровавыми пучками. Музыканты с бубном и баяном. Сухопарый печальный скрипач.

– Их сфотографировали на какой-то свадьбе. Случайный кадр. Вот только я никогда не видел деда таким счастливым. Он берег фото, прятал, хранил со своими фронтовыми медалями и военным билетом. Говорил, что в небесной канцелярии ошиблись и организовали им встречу с опозданием в несколько лет.