Марта из Идар-Оберштайна

В сорок четвертом началась эпидемия тифа, и народ начал падать во время работы, построения и обеда. Тела бросали друг на друга обрезанными ветками и везли в печь. Заразившихся определяли в лазарет. В нем трехъярусные койки ходили ходуном, так как больные безостановочно чесались и бредили. Кто-то умолял не сжигать заживо, а дать возможность умереть. Кто-то кричал «люблю», «прости», пытался помолиться, но совершенно не помнил слов.

Жар чередовался с ознобом. Лечение сводилось к растиранию зловонной жидкостью, выедающей глаза. После процедур голые пленные с трудом взбирались на нары и проваливались в тяжелый сон. Вечером, оставив нетронутыми краюху хлеба и ломтик колбасы, переживали новый приступ. Аппетита ни у кого не наблюдалось, а силы поддерживали с помощью кубика сахара, спрятанного под язык. Выходить запрещалось. Оставалось только лежать, ждать похлебку и расчесывать тонкую пергаментную кожу до ран.

Василий боялся спать. Стоило сомкнуть веки, видел раздувшуюся шаром Галю. У любимой отсутствовала талия, по обыкновению перевязанная поясом, а вместо нее выпирал огромный живот с бултыхающимся внутри чудовищем. Оно ело ее изнутри и диктовало свою волю. Пыталось прорваться сквозь пупок, через рот, выбраться из потайного места. Виде́ния динамично менялись. Вот она стонет на лавке, а под ней лужа. Натужно кричит, в то время как чудовище пробирается к свету. В доме суета. Мать ушла к соседям, не желая присутствовать при позоре. Отец, бледный и почему-то виноватый, ходит из угла в угол. Повитуха молча вертится между ее широко разведенными ногами. Василий тоже кричит, пытаясь защитить любимую. Прыгает с нар и бежит к выходу, покуда не получает от охранника прикладом. Так продолжается вечность. Целый день и длинную бессвязную ночь. У него невыносимо болят тазовые кости, печет огнем поясница и абсолютно пустой живот. На следующий день Галя разрешилась девочкой, у Василия спал жар, и он вновь услышал голос, ведущий к свободе. Большинство его товарищей так и не смогли одержать победу над тифом.

Снова и снова поднималось испачканное кровью солнце. Оно окрашивало гребни Альп и щетинистые ели, а потом подводило в небе еще одну пурпурную строку. Скованная морозом земля, заиндевевший воздух, далекие свободные холмы – все опять казалось бутафорным и недосягаемым.

Лагерные ряды постоянно пополнялись новенькими. Их выстраивали у «стены плача», устраивали бункерные представления, и прибывшие наблюдали будто со стороны, как разбухает во рту много раз укушенный язык и надламывается рассудок. Однажды один из них осторожно задал вопрос:

– Ну как здесь?

Василий долго присматривался, не в состоянии сфокусировать взгляд на его лице:

– Понятия не имею. Я не здесь.

Первое время новички, пытаясь отвлечься, говорили о другой жизни, оставшейся за лагерными воротами. О марше спортсменов, сливочном мороженом, съеденном в кафе, о поездке на двенадцатом трамвае в Пущу-Водицу и заметке в газете «Правда». На худой конец о боях под Ленинградом, Калугой, Москвой:

– На станции вышли размяться, а там девчата. Приглядел самую красивую – и в кусты. Тут вдруг паровоз загудел, и я еле успел на подножку. Кричу: «Скажи хоть, как тебя зовут?» Она что-то крикнула вдогонку, но ее голос раздробил стук колес. Так и не узнал имени. А ведь хорошенькая была, белозубая…

– Снарядом убило лошадь. Та заржала и повалилась на бок. Через двадцать минут от нее осталась лишь грива, хвост, копыта, реберные дуги и кишки. Голодные солдаты в считаные минуты срезали мясо. Возница, не оправившись от шока, так и продолжал сидеть с вожжами в руках.

– Какой же я был дурак! Раньше заходил на фабрику-кухню на Большой Тульской, а там и суп гороховый, и котлеты свино-говяжьи, и кисель с оладьями. Я нос воротил. Суп не брал…

Поначалу для поддержки духа пели шепотом советские песни «Прощай, любимый город», «Ты сейчас далеко» и пытались избежать побоев. Впоследствии у новичков начиналась неизбежная фаза апатии, и больше не было никакого дела до санитаров, выдергивающих огромным пинцетом обмороженные пальцы, офицера, которому пять минут назад вскрыли ногу и сделали соскоб с кости, чтобы определить, заражена ли та туберкулезом, и до безымянного умершего. Покойника буднично тащили по ступенькам, а его голова гулко билась о бетонный пол.

Смерть становилась обыденностью, как рассвет, перекличка, простуженный лай вороны или стук ложки о стенки чашки. Реальность сужалась до банального: умыться, выкурить сигарету и съесть неположенный кусок хлеба. К умершему спокойно подходили, обыскивали, снимали рубаху и отбирали грязную картофелину. Радовались найденному шпагату. Все как один страдали от усталости, голода, холода, толпы, недостатка сна и круглосуточного чувства страха.

Сосед Василия плохо спал. Постоянно кричал во сне и будил остальных.

– Что тебе снится?