Марта из Идар-Оберштайна

Навстречу им вышла женщина. Полная, с добрым прищуром глаз. Поздоровалась, указала на «стену плача» и пыточные цепи. Узников подвешивали за руки, вывернутые за спину, и оставляли в таком положении на двое суток. Цепей не хватало, и провинившиеся стояли в длинных очередях. Обратила внимание на место, где был бордель или дом терпимости, и рассказала историю об одной очень красивой украинке с роскошной, чудом сохранившейся косой. Ее вызвали в здание администрации и объявили, что с завтрашнего дня будет обслуживать немецких офицеров. Та была девственна и, вернувшись в барак, попросила женщин, находящихся вместе с ней, изуродовать ее до неузнаваемости. Те выполнили просьбу, и под утро у бедняжки не было больше ни волос, ни распахнутых глаз, ни молодости.

Далее экскурсовод обратила внимание на ржавый велосипед, устало прислонившийся к стене.

– Один белокурый поляк, не в состоянии ждать отправки домой, раздобыл где-то «веломашину» и доехал на нем до Вроцлава. А это ни много ни мало тысяча триста километров.

Анна кивнула. Не то поблагодарила, не то попросила замолчать и на дрожащих ногах поковыляла вглубь лагеря.

Бараки сохранились далеко не все, но энергетически девушка увидела каждый из пяти. А еще три помещения для охраны и спортивную площадку, помнящую серию пенальти и штрафных, окруженную статными березами, вросшими в густой травяной ковер. На футбольном поле похоронили тех, кто пережил голод, но не справился с куском сервелата.

Анна зашла в первый барак и опустилась на колени. За ее спиной опустился на колени Константин. Неожиданно в ушах раздался треск и поверх «Боже, милостив буди мне, грешному» услышала с трудом пробивающийся голос. Он звучал на немецком, но девушка понимала каждое сказанное слово:

– Я оберегала его, как могла.

– Спасибо.

– Я все это время ждала твоего рождения.

– Спасибо.

– Помоги, пожалуйста, мне…

В тот день солнце так и не взошло, и все вокруг казалось плачущим. Тромбы тумана опускались из-за горы и разбивались о куски гранита. Анна, проходя мимо каждого барака, крестилась. Слушала «Калинку», исполненную поляками, и стоны страдающих многочисленными флегмонами. Кому-то в этот момент ее срезали ножом, и бедняга кричал, срывая горло. Брала левее, чтобы поскорее оказаться у гранитного карьера.

Увидев «стену парашютистов», ощутила во рту металлический привкус крови, а когда ступила на «лестницу смерти», услышала молитвы, произносимые на многих языках. Каждый шаг давался с трудом, и последние два десятка ступенек девушка опиралась на локоть бывшего возлюбленного. Добравшись до самого верха, положила сверток с еще теплой картошкой и произнесла в тысячный раз:

– Спаси и сохрани.

Уходя оглянулась. Туман подсох и превратился в праздничный батист. Чья-то невидимая рука размыла веерными кистями серость неба до цвета льда. Над боксом топтался белый голубь и с аппетитом клевал рассыпчатый картофель.

Всю дорогу назад Константин пытался вырулить на нужную тему разговора и в чем-то признаться. Норовил съехать на обочину, но Анна его останавливала:

– Пожалуйста, ничего не нужно. Все уже случилось, и мы не в силах отмотать произошедшее. Не стоит тревожить в шкафах задремавшие скелеты.

Девушка оборвала себя на полуслове, впилась взглядом в приборную панель и зависла на датчике топлива. Через минуту приклеила на губы не поддающуюся расшифровке улыбку и заговорила на повышенных тонах:

– Знаешь, а я даже счастлива от произошедшего. Черт с ними, с отношениями, зато встретилась со своим дедом и с тобой!

Константин опустил голову. Анна, выдав свой торжественный спич, моментально сдулась и сидела с отклеившейся улыбкой, болтающейся на нижней губе семечковой шелухой, делая все возможное, чтобы не заплакать.

В аэропорту Мюнхен, будто присыпанном белым мальдивским песком, не мигая наблюдал, как Анна пьет кофе, заправляет за уши волосы и трогает свою переносицу, поправляя иллюзорные очки. Не сдержался:

– Тебе понравилась Германия?

Девушка окинула невидящим взглядом холл и прижала руку ко рту:

– Не знаю. Слишком холодная.

Константин ободряюще улыбнулся:

– Ты знаешь, первое время и у меня возникло подобное ощущение, покуда не увидел, как на перроне один наш отчаявшийся соотечественник сиганул на рельсы в надежде угодить под прибывающий поезд, а за ним не раздумывая спрыгнули пять немцев, желающих спасти суициднику жизнь. С тех пор нация открылась для меня с другой стороны.

Анна рассеянно огляделась и уставилась в раздвижную дверь:

– Спасибо тебе за помощь, но уходи, пожалуйста. Слышишь? Уходи прямо сейчас.

Мужчина сглотнул.

– Я очень сожалею о своей слабости. Поэтому, если найдешь в себе силы, прости.

– Я давно тебя простила.

В тот же вечер Анна вернулась домой. До начала учебного года оставалось ровно две недели. До счастья – вторая часть жизни.

Утром позвонила родителям, и папа моментально расслышал в ее голосе разочарование. Помолчал, собираясь с силами, и осторожно произнес:

– Анютка, неужели правду говорил Гёте о том, что «немец в отдельности великолепен, но в целом – скверен»?

Девушка шмыгнула носом:

– Ага.

– А ты сама как?