Мартин М.: Цветы моего детства

Мартин шел по самому оживленному месту в их городе – площади с бронзовым бюстом, слегка размахивая пакетом с батоном и десятком яиц. Снег еще не выпал, хотя была уже середина декабря. Моросил холодный дождик. Фонари отражались в лужах и создавали сумеречное зарево. В центре площади стояла конусообразная пластиковая елка с красными шарами и разноцветными огоньками. Другие люди тоже что-то несли в пакетах, пересекая площадь. Мартин ощутил себя частью каких-то общих праздничных забот, и на душе у него потеплело. Дома это чувство его покинуло. Отец сделал яичницу, которую они молча съели перед телевизором. На экране рассказывали про какие-то преступления под тревожную электронную музыку. Мартин помыл свою тарелку и вышел из кухни, оставив отца одного. В остальных комнатах стояла печальная тишина. Мартин застыл посреди темной гостиной и ему вспомнилось, как в это время, за пару недель до нового года, его мать всегда ставила здесь два таза с теплой водой – один с мыльной, другой с обычной, и два табурета. Вместе они перемывали каждый предмет в запылившемся за год серванте – хрустальные бокалы, фарфоровые чашечки и блюдца из нескольких нарядных сервизов, которыми они пользовались только по праздникам.

Мартину стало настолько тоскливо в этой пустой комнате, что он решил вернуться на кухню, посидеть немного рядом с отцом, который смотрел передачу о каких-то преступлениях. Отец громко прихлебывал чай из большой кружки, сидя на диванчике с атлетически прямой спиной. Сложно сказать, следил ли он за происходящим на экране, или был погружен в свои мысли и ничего не видел перед собой. Мартин помыл его тарелку и сел рядом, прижав колени к груди. Передача о преступлениях закончилась, началась реклама. Отец все так же сидел, вперив взгляд в телевизор. Мартину хотелось спросить, будет ли у них на этот Новый год елка, у них всегда была настоящая елка на Новый год, но вместо этого продолжал молча смотреть рекламу, как завороженный.

– Уроки сделал? – отец как будто только сейчас заметил Мартина возле себя.

– Сделал, – ответил Мартин и почему-то понял, что не будет у них на этот новый год ни елки, ни сельди под шубой, ни бенгальских огней. По телевизору начались новости. Отец прибавил громкости. Он вовсе не был глуховат (Мартин проверял это несколько раз, специально обращаясь к нему чрезвычайно тихо), но отчего-то любил смотреть телевизор на почти болезненной громкости. Мартину сделалось еще тоскливее, чем было до этого одному в пустой комнате. Он немного посидел, надеясь, что отец что-нибудь скажет или сделает, но этого не случилось. Тогда он отправился в ванную, набрал два таза с теплой водой, один с мыльной, другой с обычной, поставил их в гостиной и тщательно перемыл все хрустальные бокалы, фарфоровые чашечки и блюдца из запылившегося за год серванта.

Книга

Каждую неделю по четвергам около полудня в библиотеку являлась дама средних лет в шляпке-клош. Эта шляпка была на ней абсолютно всегда, в любую погоду. На ее лице, прикрытом наполовину сетчатой вуалькой, всегда можно было прочитать сразу несколько выражений, мерцающих, словно северное сияние. Никогда нельзя было наверняка сказать, усмехается ли она, или угрожает, или, может быть, кокетничает.

– Я оставлю вам здесь целлюлозу!

С этими словами она бросила перед Октавией потрепанный томик «Волшебной горы», с вызовом ткнув в него ноготком.

– Хорошо, – ответила Октавия и поставила книжку на место. Годы, которые она провела за этим местом, заставили ее привыкнуть к самым необычным человеческим проявлениям. От новых книг дама на этот раз воздержалась. Было видно, что прочитанное произвело на нее большое впечатление, хотя говорила ли она о содержании романа, или о картинке на обложке с поездом, живописно ползущим по железной дороге среди снежных гор, Октавия определить не могла.

– Там, где вы выходите, вы как бы визуализируете себя точно такой же выложенной объемностью, для того чтобы не искать никого и подняться наверх по грязным развалинам. То есть вы подходите и удивляетесь тому, что вы можете подниматься и видеть ступеньки и пойти сбоку, но не пойти по ним. То есть, видите, то, что объемно и графически изображается, – отражение возможности видеть уже то, что необходимо, и вы поднимаетесь по ступенькам уже на верхнюю часть этой площадки, там, где вертолетный вылет.

Дама замолчала. На несколько секунд она как будто впала в глубокую задумчивость, потом повернула голову к стене, на которой висело несколько старых фотографий с городскими видами, и заговорила снова: