Мартон и его друзья

Они все поняли. Будто прощаясь, наклонялись к женщинам, а минуту спустя в крики: «Пустите отца!», «Мы не отпустим мужей!», «Возьмите и нас!» — ворвались и другие: «Пусть Иштван Тиса идет воевать!», «Оставьте в покое бедных людей!»

Примчался подполковник — командир батальона. Прибежали и солдаты, дежурившие на станции. Явился начальник станции вместе с полицейскими.

— Что такое? С ума сошли?

— Не пустим!.. И нас возьмите!.. — Женщины вцепились в своих. — Отец, вернись домой!.. Не ходи, сынок!..

— По вагонам! Отправление! — заорал военный комендант вокзала.

— К паровозу! — послышался тот же женский голос, который давеча прорезал душный воздух. — Не пустим!..

Около десятка женщин метнулись к паровозу и легли перед ним на рельсы. «Фу! Фу! Фу! Фу!» — из испуганного паровоза ударил пар. Вопли стали еще неистовей!

Начальник станции отозвал в сторону военного коменданта, старого глухого полковника, и что-то долго кричал, близко придвинув к нему лицо. Полковник бессмысленно смотрел на начальника глазами цвета разбавленного молока. Наконец понял и, точно пережевывая кашу во рту, пробормотал:

— Пра-виль-но… Пра-виль-но… — Слова, казалось, стекали у него с обрюзгших губ.

Принесли стремянку. Начальник станции влез на нее, перекинул ногу через верх, как делают маляры, и замахал руками:

— Женщины! Женщины!

Но суматоха не прекратилась. Тогда выживший из ума полковник, не придумав ничего лучшего, приказал вызвать к стремянке барабанщиков и трубачей батальона и трубить сигнал боевой тревоги: «Штык примкни, коль в атаку идешь! Штык примкни, коль в атаку идешь!» Машинист дал протяжный гудок — уу-уу-уу! От этого оглушительного шума, казалось, даже закопченные стены грузовой станции попятились назад. Теперь уже все — и солдаты, смешавшиеся со штатскими, и женщины, напуганные воем труб и барабанным боем, — все словно взбесились: еще миг — и люди опрокинут вагоны. Начальник станции, стоя на стремянке, взмолился сверху: «Замолчите вы, Христа ради!», а потом пригрозил машинисту, который как раз высунулся из окна паровоза. Трубачи оборвали мелодию, руки барабанщиков застыли в воздухе, точно их свело судорогой, вопль паровозной сирены оборвался на высокой ноте отчаяния. Толпа прислушалась: что случилось? Начальник станции распрямился на стремянке. Он жестикулировал и делал вид, будто говорит что-то. Людям хотелось услышать, что он говорит, и все притихли.

— Женщины! Военный комендант станции идет навстречу вашему желанию! Мы дадим особый поезд провожающим родственникам. Состав стоит там, — указал он рукой, — на третьем пути. Можете проводить солдат до границы. Поездка туда и обратно бесплатная. Питанием командование обеспечит. Садитесь в вагоны, торопитесь, а то не успеете!

Все кинулись как безумные. Старики, дети, женщины помчались, чтобы захватить место, чтобы не отстать от поезда. Боясь упустить время, они, еще минуту назад плотным кольцом обхватившие солдат, теперь даже не поцеловали их на прощанье. Солдаты растерянно смотрели им вслед. Новак грубо выругался — выругался по-венгерски. Дембо тоже выругался — по-румынски. Батальонные трубачи заиграли сигнал «Становись!». Раздались слова команды:

— Habt Acht! Kehrt euch![39]

Батальон снова погрузился в вагоны, и тогда стражники грузовой станции быстро — так выбивают табурет из-под ног повешенного — отбросили от вагонов приставленные к ним ребристые деревянные мостки. Свисток! И красные теплушки воинского эшелона вместе с пассажирским вагоном, в котором ехали офицеры, постукивая буферами и скрежеща, тронулись в путь.

Когда подъехали к Кёбанье, уже стемнело. Пошел дождь. Хилые фонари скупо освещали улицы окраины; их трепетное мерцание проникало сквозь мокрые пряди дождя. Колеса вагонов стучали.

— Эй, друг, погляди, идет там поезд за нами? — спросил вдруг кто-то в вагоне.

— Никакого поезда не вижу.

— Так я и думал… — И страшное ругательство полетело в сторону Будапешта.

— Бедные бабы, ждут теперь небось…

— Только б ничего плохого с ними не случилось!

— Плохого? — И снова полетело страшное ругательство.

Ракошкерестур… Пецел… Ишасег… Поезд остановился. На станции — ни души. Свет тусклых лампочек через вокзальные окна устремился к вагонам, но выдохся, прежде чем успел дойти. Повсюду непроглядная тьма. И тишина. Ни оркестра, ни криков «ур-ра!». Только плакучие ивы перебранивались с ветром в привокзальном саду; что-то говорили ему и раз, и два, и три, потом замолкали, но вскоре опять заводили перебранку. Солдаты спали. На сене рядом, с ними валялись выпавшие из винтовочных дул чахлые цветочки. Прислонившись головой к дверному косяку, Новак один сидел в дверях теплушки, поджав ноги, чтобы они не намокли, и смотрел в сторону Будапешта.