Мартон и его друзья

Доминич и Пюнкешти ушли неделю назад. Не на фронт. Им пришло освобождение. Пюнкешти, как выяснилось впоследствии, в список освобожденных от армии попал не случайно. «Пусть не говорят, — заявил Шниттер, — что мы попросили в военном министерстве об освобождении только платных и преданных нам профсоюзных чиновников. Пюнкешти не получает жалованья от профсоюзов; во многом придерживается совсем иных взглядов, чем мы, и поэтому он превосходный объект. Если кому-нибудь вздумается критиковать список освобожденных, будем на Пюнкешти ссылаться. В таких случаях даже одна ласточка может сделать весну», — улыбаясь, мотивировал Шниттер свое предложение.

Антал Франк ушел нынче утром. Его зачислили в военную пекарню. «Если может работать в гражданской пекарне, то и в военной руки не отвалятся». Так решила военная контрольная комиссия, отбросив медицинское свидетельство, согласно которому Франк «…ввиду открытого туберкулезного процесса ни к какой воинской службе не пригоден». «Погибнет бедняга Антал…» В военной пекарне рабочий день на два часа длиннее, не говоря уже о том, что платить будут по шестнадцати филлеров в день, как солдату.

Еще вчера Франк стоял вместе с Новаком в церкви на площади Богадельни, куда их повели святить знамена. Проповедь читал епископ Прохазка.

— Неверно, — сказал Прохазка, — будто война несовместима с христианским учением. Она есть орудие христианского правосудия… Да падет кровавый дождь на род человеческий, да очистится мир кровью, самым жгучим огнем гнева господня… Благословляю ваше знамя!.. Да сопутствует вам под этими стягами благословение Иисуса Христа, его величества Франца Иосифа Первого и мое… Врагу нет пощады!

— Dominus vobiscum![36] — грянул хор, и брызги священной водицы легли полукругом, опрыскав стяг, Новака, Франка и всех, кто стоял впереди.

— Erste Kompanie, links um![37] — раздалась команда перед товарной станцией. Раз, два, топ-топ — и первая рота повернулась налево. — Zweite Kompanie, links um! — Топ-топ, скрип-топ! — Zweite… marsch![38] — и так далее.

Все направились к вагонам.

— Сорок человек — шесть лошадей, — пробормотал Новак.

По ребристым мосткам поднялись в вагон. На полу было разбросано сено, но от волнения они даже запаха его не почуяли.

— Бойтар, Дембо, сюда! Будем держаться вместе!

Новак, Бойтар, Дембо сели в дверях, свесив ноги. За спиной у них, облокотившись на поперечную перекладину, стояли солдаты. Родные кинулись к теплушкам. Лица у всех исказило отчаянье. Послышались беспокойные выкрики. Шум нарастал: «Янош! Янош!», «Сынок, Мишка, где ты?», «Папенька!», «Пе-э-этер!», «Ю-ульча-а-а!», «Ребята, сюда-а-а!», «Фе-э-эри!», «Я здесь, маманя-а-а!»

Суматоха возле вагонов все увеличивалась. Над городом перекатывались тяжелые, темные тучи, закрыв солнце, которое и без того уже приготовилось ко сну. В небесной вышине собиралась гроза. Воздух отяжелел, стало душно. И тут одна женщина, за минуту еще и не думавшая об этом, вскинула руки к почерневшему небу и пронзительно взвизгнула перед самыми теплушками, набитыми солдатами:

— Не пущу! Пусть и меня возьмут! — Голос ее будто ножом прорезал духоту вечера.

Что произошло после этого, может представить себе только тот, кто видел толпу, глядящую в упор на ружейные дула, когда после щемящей тишины она неожиданно вздрагивает и, не зная удержу, устремляется вперед, руша все на своем пути.

— Не пустим! И нас возьмите!.. Папенька, идите домой!.. Янчи!.. Мы тоже пойдем!.. Петер!.. Фери!.. Михай!.. Заберите и нас!.. Эржи!.. Сынок!.. Не пустим!..

Солдаты, кинув винтовки на сено вагона, грохоча, сбежали по ребристым мосткам. Топот тяжелых солдатских башмаков по доскам прозвучал, как раскат приближавшегося грома.

Солдаты смешались с толпой. Волосы у женщин распустились, платки сползли, женщины вцепились в мужей, в сыновей, в отцов, которые только что повторяли слова присяги и теперь, изумленно хлопая глазами, озирались вокруг. Что ж теперь будет-то? Перрон превратился в один обнимающийся, плачущий и кричащий человеческий клубок.

Новак мгновенно собрал мятущиеся мысли, как хороший чабан собирает разбегающееся стадо. Новак знал, что, если они, солдаты, только что принесшие присягу, выкрикнут что-нибудь решительное против войны, их немедленно предадут военно-полевому суду и ничто не спасет от расстрела. Сама «Непсава», извиняясь и виляя хвостом, будет требовать, чтобы казнили «бунтовщиков», «изменников родины». Но женщин — женщин пока никто не посмеет тронуть.

— Осторожно! — крикнул Новак своим возбужденным, разгоряченным товарищам. Он сжал руки Бойтара и Дембо, а Чордашу кинул грозный взгляд; он не пригрозить ему хотел, только предостеречь. — Поступайте все, как я! — сказал он и потащил их за собой, а женщинам, стоявшим тут же, шепнул: — Пусть Иштван Тиса идет воевать! Оставьте в покое бедных людей! Пусть господа подыхают на фронте!

Подмигнув Дембо, Бойтару и Чордашу, он процедил сквозь сжатые зубы, чтобы передавали дальше.

— Только чтоб не заметил кто-нибудь из офицеров, поняли?