Мартон и его друзья

— Совсем как дети, — сказал Новак. — Думают, в игрушки будут играть, в солдатиков. Только винтовки-то настоящие. Или как лошади… Надоело каждый день лямку тянуть, вот и кажется, куда ни сбежать, все лучше будет… Я слышал вчера в казарме: «Обуют, оденут, накормят, напоят, и все задаром, а ты только знай себе постреливай. Работа нетрудная, не надорвешься…» А то, что в него могут попасть, об этом он не думает. Так уж, видно, люди устроены. Видит иной: тащатся по улице похоронные дроги, нехорошая штука, думает, но «мое дело сторона». А чтоб совсем успокоиться, еще и над покойником посмеется…

Вокруг сидели, лежали, ходили взад и вперед солдаты. Новак снова вынул перочинный ножик, повертел его в руке, но открывать не стал, опустил в карман. Начал разглядывать солдат.

— У них теперь руки чешутся, — сказал Новак медленно и раздумчиво, будто только что пришел к этой мысли, — хочется отплатить за все унижения, за пинки и оплеухи. Потому и горюют и куражатся: «Ура! Война! Одним махом сто человек побивахом!» В штатской-то жизни обидчику нельзя было дать по морде — вот он и вымещал все свои унижения и обиды на жене, на матери да на детях. А теперь ему говорят: «Бей, молодец, враг не отец». Да еще похвалят за это, героем назовут. Чем он пуще звереет, тем он больше герой. А почему, кого и зачем он убивает, да за что его самого убивают — об этом у него и в мыслях нет. — И Новак спросил без всякого перехода: — А ты перед тем, как призываться, заходил в союз? Я не ходил… Они сейчас там почти все так же толкуют, не только этот, — указал он на спавшего Доминича. — Будто у всех мозги набекрень!

Проснулся Антал Франк. Не пошевельнулся. Слушал молча, поэтому никто не заметил, что он уже не спит. Увидев Новака, Франк закрыл было глаза, переждал чуточку, потом снова, будто не веря себе, медленно открыл их. Положил руку на колено Новаку. Лихорадочно горевшие губы Франка растянулись в улыбку.

— Дюри! А я-то глазам своим не поверил.

Франк поднялся. Друзья обнялись. Но когда Новак коснулся тощей спины друга, он обомлел. Франк заметил это, и под реденькими усиками его появилась виноватая, почти стыдливая улыбка.

— Не пугайся. Я так давно болен, что мы уже свыклись: и я привык к болезни, и она ко мне. Ничего… А ты когда пришел? Еще с вечера? Вот, черт побери, и как это угораздило меня нынче так крепко заснуть.

Зашевелился и Доминич. Присел, не отнимая руки от вещевого мешка. Увидев Новака, он поначалу наморщил лоб, большим пальцем расправил усы, чтоб они торчали кверху, отвел глаза в сторону, потом передумал и, положив длинную ногу на вещевой мешок, протянул руку.

— Тоже сюда попал? — сказал он, словно упрекая, и презрительно выпятил нижнюю губу. — Только языком чесать умеете… Когда речь шла о стачке, о том, чтобы на пять крайцаров больше платили в час, чтоб на полчаса снизили рабочий день, — словом, о разных пустяках, — в вас точно бес вселился. И туда и сюда, и шептались за нашей спиной — шу-шу-шу, мол, и так, и сяк, и снова шу-шу-шу… А теперь, когда лучшие люди союза попали в беду… сразу небось языки прикусили. Допустим, — поднялся он и сел на свой мешок, — допустим, что Доминич был ослом. Допустим! Так кто же должен был просветить его? Кто обязан был выступить против него? Вы!

— То-то и оно! — ответил Новак. — Святая истина! Ну, а вообще-то как живешь?

Дембо и Пюнкешти рассмеялись.

— Что чепуху-то спрашиваешь? — проворчал Доминич. — Не видишь разве?

Новак вдруг насупился.

— А что это за дрянь там у тебя на шее? — крикнул он Доминичу.

— Что? Что? — Доминич с такой стремительностью схватился за шею, что нога сползла с мешка.

— Да голова твоя, — равнодушно ответил Новак и зевнул.

Доминич крякнул.

— А ты шути, шути побольше… Здесь-то ведь, среди стольких проходимцев, и вшей набраться недолго.

Он вынул зеркальце из кармана. Заглянул в него и состроил такую рожу, словно самому себе был противен. Почесал шею. Потянул кожу на лице во все стороны. Начал было разглядывать обвислые усы, но потом вздохнул и спрятал зеркальце в карман.

— Жена моя не приходила? — спросил он, отлично понимая всю бессмысленность вопроса. — Вчера я открытку ей послал, — объяснил он. — Живу в пятистах метрах отсюда, а домой идти не смей… Что за безобразие, надругательство! Эх, друг! — крикнул он. — Вас, голубчик, я тоже понял! Жорес-то мог умереть за идею?! Да что там Жорес! — Доминич вытащил из кармана сложенный вчетверо иллюстрированный журнал. — Извольте! Этот не был членом профсоюза, не получал социалистического воспитания, а все же мог умереть, хоть и за другую идею… Извольте! — И он сунул под нос Новаку раскрытый журнал.

С фотографии торжественно глядел молодой человек в сапогах и в круглой шляпе. Он смотрел с тем глуповатым самодовольством, с каким глядят обычно в аппарат крестьяне, впервые попавшие к фотографу. Этот двадцатидвухлетний Пал Ковач, крестьянин с Тисы, был солдатом 68-го солнокского императорского и королевского пехотного полка. Он первый пал в мировую войну, пошел «во главе мертвецов».

— А вы? Вы? Вы трусы! Только языком умеете трепать!