Мартон и его друзья

Доминич взялся было за свой мешок, хотел его развязать, но кинул взгляд на товарищей и передумал.

— Мерзавец… — прошептал он.

— Кто?

— Кто? Кто? Будто сам не знаешь. Конечно, Шниттер! Посулил, что получу освобождение… А в первый список ни один рабочий не попал… Вам, понятно, все равно, что профсоюзная организация останется без руководства… Шушукаться будет легче… — Он снова взялся за мешок с провизией, но только пощупал его. — Завтрак уже давали? — спросил он. — Эй! Вы! — крикнул Доминич солдатам, хлопотавшим возле котлов. — Кашевары! Сколько еще ждать прикажете? Да и вообще, кто их выбирал? — спросил он, обернувшись к Новаку. — На войне каждый охотно пойдет в повара, — злобно прошипел он сквозь свои огромнейшие зубы. — Извольте устроить выборы! Столько-то демократичности и армия может себе позволить… А если я лучше умею стряпать? Что? Ну, да разве вы станете вмешиваться в такие пустяки! Когда будет завтрак готов? — заорал он кашеварам, сновавшим у котла на углу улицы.

— Заткнись! — бросил ему солдат с большущими усами. — Думаешь, только тебе жрать охота?.. Господин доктор! — добавил он с презрением.

— Вы послушайте только этого наглого мужика!

Казалось, Доминич вот-вот изойдет злостью.

— А тебе чем опять мужик не угодил? — спросил Дембо.

— Что значит «мужик»?! Я защищаю интересы рабочих, одетых в солдатский мундир. Я и здесь стою на защите их прав. Извольте вовремя подавать завтрак. Вы член профсоюза?

— Да.

— А какая у вас специальность? — спросил Доминич, кинув недоверчивый взгляд на руки Дембо.

— Сапожник! — проорал Дембо. — Чтоб вас черти забрали, сапожник! Чего мне на руки уставились? Вот как трахну сейчас — не только что специальность, но и имя свое забудешь!

Новак, Пюнкешти, Франк и Бойтар чуть не разом крикнули:

— Шимон! Дембо!

Глаза Доминича заползли под торосы морщин и оттуда, моргая, смотрели на Дембо. От волнения Доминич развязал даже мешок. Из него вывалились на глазах у всего честного люда килограмма два ветчины и колбасы, покрывшейся жирной испариной. Доминич еще пуще разволновался, пальцы задрожали, и он быстро-быстро запихал все обратно в мешок.

— Я все специальности уважаю, — заторопился он. — Да здесь и нет никому охоты кичиться своей профессией. Тем более сейчас, когда мы все солдаты… венгерцы, и наша священная обязанность…

Дембо выругался по-румынски и отвернулся. Доминич продолжал оправдываться:

— Мне очень жаль, товарищ, если вы неверно поняли меня. Я знаю, что сейчас война, но, несмотря на это, все рабочие должны стремиться… поддержать авторитет квалифицированных рабочих!.. А может, вы хотите, чтоб мы откатились на сто лет назад? Разве для этого билась социал-демократическая партия за прогресс?.. Разве для этого принесли мы столько жертв, чтобы сейчас, когда получили избирательное право, любой мог нахальничать с нами? Как вы считаете, товарищ Пюнкешти? И ты, Новак? Да скажи ты наконец!

Никто не ответил.

— Завтрак надо раздавать в одно и то же время! — заговорил Доминич. — Это точно предписано служебным уставом. Дисциплина нужна везде… По какому праву смеет оскорблять меня этот… Пусть только придет дежурный офицер. Я заявлю ему! Удивляюсь на вас, товарищ Пюнкешти! То вам всего мало, а то… слишком много. Может быть, вы считаете, что ограждение чести рабочих, членов профсоюза, при всех обстоятельствах не имеет отношения к социальному прогрессу? Почему вы молчите? Новак! Так-то вы хотите победить врага? Что это за армия без дисциплины? Подумай сам! Мы все-таки старые металлисты, а не какое-нибудь неорганизованное жулье.

Все молчали. Доминич заерзал.

— Ну ладно!.. Вопрос о кашеварах не такой уж существенный… Так вот… Новак… Я хочу сказать тебе кое-что… Подвинься ко мне… Ты был уже в уборной?

Но так как Новак и подвигаться не стал и не ответил, то сам Доминич нагнулся к нему и зашептал Новаку на ухо, да так, чтоб слышали все окружающие:

— Это в интересах каждого… Тебя тоже… И Франка… Очень важно. Жизненный вопрос… Он касается нашего движения…

Новак заколебался.

— Поди послушай, что ему надо! — посоветовал Франк.

Новак встал. Пошел с Доминичем, который после некоторого раздумья подхватил свой узел с провизией и потащил с собой. Солдаты, сидевшие на тротуаре, разглядывали длинные ноги Доминича. В тугих обмотках они выглядели совсем комично.

— Ну? — спросил Новак, когда они подошли к воротам дома. — В чем дело?

— Так вот… словом… как ты думаешь? С хорошенькой гонореей можно выбраться отсюда? Или лучше трахому заиметь?

— Что?

— Гонорея или трахома? Что лучше?

Новак молчал от изумления. Доминич, истолковав это по-своему, приблизил к нему лицо и зашептал торопливо, горячась:

— Не подумай, что я только о себе забочусь… Я ведь знаю, что такое солидарность… А вы ее дальше пустите… Ты только скажи, что лучше: гонорея или трахома? Одного человека можно привлечь к военному суду, но чем больше нас заболеет, тем это трудней. Это и есть антивоенное выступление сознательных рабочих. Ну? Здорово придумал?