Мартовскіе дни 1917 года

Но допустим, что по иному могла рисоваться обстановка тм, кто были почти замуравлены в первые дни и ночи в четырех стнах революціоннаго штаба. Вспомним, как свои ощущенія впослдствіи изобразил Шульгин — почти в жеваховских тонах. Керенскій разсказывает, с какой предосторожностью пришлось перевозить заключенных в "министерском павильон" царских сановников в Петропавловскую крпость[128]. У временной власти, по его словам, не было охоты размщать царских приверженцев в исторических казематах, служивших в теченіе столтія мстом заключенія и страданія политических узников — героев революціи, но вс тюрьмы были разрушены (?) революціонным порывом 27-28 февраля, и только за крпкіми стнами Петропавловки можно было найти надежное мсто для личной безопасности новых заключенных старой политической тюрьмы. Таким образом, еще раз гуманныя соображенія побудили вспомнить Трубецкой бастіон и оживить новыми сидльцами прежнюю русскую Бастилію. Город был еще неспокоен, когда "мы вынуждены были перевести министров. Сдлать это днем было чрезвычайно опасно, а тм боле заране раскрыть план перевозки. Поэтому ршено было совершить перевод ночью без предупрежденія даже стражи"... Лично Керенскій в полночь предупредил арестованных, когда вс приготовленія были закончены, что они будут перевезены, не указав ни мста, куда их перевозят, ни причин увоза. Секрет, которым была окружена ночная экспедиція, и враждебныя лица солдат, казалось, сильно возбудили заключенных —они думали, что их везут на казнь. (Так казалось во всяком случа Керенскому, который по челу оставшагося спокойным Щегловитова читал затаенную мысль — воспоминанія долголтняго руководителя царской юстиціи, как его многочисленныя жертвы в таких же условіях ночного безмолвія отвозились из тюремных казематов на мсто казни). В такой обстановк революціонная гуманность, о которой думал Керенскій, превращалась, пожалуй, в недостойную мелочную месть. В дйствительности, вроятно, не было ни того, ни другого. Была скоре неувренность власти, не чувствовавшей еще прочной почвы под ногами и облекавшей свою неувренность в революціонный пафос, замняя его подчас революціонной позой. К ней был нсколько склонен тот, кто занял пост министра юстиціи революціоннаго правительства, и она производила впечатлніе. Так Ледницкій в доклад московскому Комитету Общ. Организацій 3 марта, передавая свои петербургская впечатлнія, с одушевленіем изображал бытовую сцену, которой сопровождался арест послдняго министра юстиціи царскаго правительства Добровольскаго (явился сам в Таврическій дворец). "Бывшій министр Добровольскій — торжественно заявил ему Керенскій — вы имете честь разговаривать с депутатом Думы, потрудитесь встать", Ледницкій комментировал эти слова: "прежняя власть почувствовала силу новой власти" (по отчету "Рус. Вд."). Зензинов вспоминает, с каким "ликующим видом" Керенскій ему сообщил, что по его распоряженіе арестован Щегловитов то было " первое проявленіе власти революціи". В первые дни подсознательным стимулом, вызывавшим революціонную позу, и могло быть чувство инстинктивнаго страха за революцію. Этим только возможно объяснить не соотвтствовавшій идеям и настроеніям обиход, который был установлен властью свыше в "министерском павильон". Здсь царила "гробовая тишина", так как строжайше запрещено было разговаривать. Заключенные должны были вставать при вход коменданта. Одним словом, все то, что полагалось по тюремной дисциплин ушедшаго в прошлое режима. Это не отзвук переживаній арестованных, это непосредственное впечатлніе журналиста Луганскаго, постившаго 2 марта "министерскій павильон". Курлов утверждает, что такой обиход с "вынужденным молчаніем" установлен был личным распоряженіем "начальника" революціонной кордегардіи в Таврич. дворц депутатом Керенским, который длал выговор начальнику караула за неисполненіе им своих обязанностей[129].