Маруся Климова

мгновение все переменилось. И произошло это не иначе как в 1922 году, когда по

указу Ленина были собраны практически все самые известные русские

философы и интеллектуалы, посажены на корабль и отправлены за границу.

Забавно, что когда-то и я разделяла широко распространенную точку зрения, будто это был акт жуткого вандализма. Но с некоторых пор я так больше не

считаю. Потому что, если вдуматься, то именно с того мгновения людям вдруг и

открылась самая последняя и настоящая истина о жизни и человеке, которая

больше не замутнялась ни литературой, ни философией, – открылась просто в

виде какого-то нечеловеческого сияния, можно и так сказать…

Глава 25

Микромир

Иногда я ловлю себя на мысли, что русская литература двадцатых годов со

временем почти бесследно стерлась из моей памяти. У Бабеля я запомнила

только какие-то обрывочные фразы, да еще Беню Крика – и то, главным образом, потому, что этот персонаж чем-то отдаленно напомнил мне моего школьного

приятеля Вову Гаусмана, который впоследствии угодил в тюрьму чуть ли не за

убийство с отягчающими обстоятельствами. А вот Пильняка я почти уже не

помню, хотя в свое время как-то даже умудрилась перевести его «Повесть

непогашенной Луны» с чешского языка на русский, так как русский оригинал

тогда находился в спецхране и был мне недоступен. Я нашла эту книгу в

Публичной библиотеке. Чешского языка, правда, я совершенно не знала и

переводила просто со словарем. Это, собственно, и был мой самый первый опыт

перевода на русский. Жаль, что эта рукопись потом куда-то задевалась— забавно

было бы сегодня ее сравнить с оригиналом…

110

Тем более сейчас я уж точно не могла бы сказать, о чем, собственно, писали

Тынянов, Эренбург или же Шкловский. И даже Вагинов – один из писателей, с

которым меня в различных статьях и рецензиях сравнивали едва ли не больше

всего, – и тот сегодня не вызывает у меня уже почти никаких эмоций, хотя, когда

я его читала, мне многое казалось забавным. Ну хоть убей, уже фактически

ничего не помню! Гоголя, например, которого я читала гораздо раньше, я помню

очень хорошо, а Вагинова – нет. Что же говорить о таких писателях, как

Добычин, а ведь его мне тоже было когда-то довольно приятно читать…

Странный какой-то мир русской литературы двадцатых годов! Настоящий мир

теней! Неуловимых и бесплотных…

Впрочем, этот образ, пожалуй, слишком банален. Конечно, русские писатели

в двадцатые годы оказались в абсолютно новых для себя условиях: все-таки

только что закончилась Гражданская война, все переменилось… Но мне почему-

то кажется, что революция в физике в начале двадцатого столетия, -- а именно

сенсационное обнаружение микромира -- тоже каким-то таинственным и

роковым образом сказалась на всем дальнейшем развитии искусства, причем это

воздействие по своим последствиям для литературы, например, оказалось куда

более значительным и серьезным, чем влияние многочисленных социальных

катаклизмов и потрясений тех лет, и, в частности, той же Великой Октябрьской

революции. Я хочу сказать, что и мир литературы, подобно внешнему

физическому миру, тогда вдруг тоже неожиданно раскололся на две половины: микро- и макромир. Часть писателей вдруг как бы переместилась в теневую, скрытую от обычного человеческого взгляда сферу бытия. И дело вовсе не в том, что, опасаясь ужесточения цензуры и политических преследований, некоторые

литераторы предпочли удалиться подальше от официоза, в так называемый

андеграунд – это было бы слишком просто! Дело в том, что часть писателей

вдруг почему-то начала изъясняться на каком-то совершенно нечленораздельном

языке, так дробить свои мысли, слова и образы, вкладывать в них столь

«утонченный» смысл, что для обычного человеческого восприятия и памяти они

стали просто неразличимы. В сущности, тут все обстоит почти точно так же, как

с излучениями и флюидами, испускаемыми неведомыми ранее людям

микрочастицами, которые не в состоянии уловить обычный человеческий слух, зрение и обоняние. Такая аналогия в данном случае, по-моему, вполне уместна и, можно даже сказать, напрашивается сама собой.

Подобное явление получило в те годы широкое распространение и в

сравнительно свободных и либерально настроенных обществах,

и этот факт

лишний раз свидетельствует,

что его причины следует искать вовсе не в

одиозных «репрессивных режимах», установившихся на какое-то время в

России, Германии или же Италии. Более того, и сегодня я постоянно

наталкиваюсь на тексты, где все мысли, образы и даже шутки так дробятся и

утончаются, что порой невольно ловлю себя на мысли, что их, наверное, лучше