Машина до Килиманджаро (сборник)

Мы старались не замечать ее. Знали, что иначе она просто сбежит, а потому сидели и смотрели на небо, где пролетали птицы и реактивные самолеты, и на шоссе, где любая из тысяч машин могла вдруг доставить нам наш особенный подарок…

Но ничего не происходило.

В полдень мы валялись, жуя травинки.

Ровно в час Тимоти вдруг моргнул.

И это случилось, секунда в секунду.

Фанточини знал, как долго и напряженно мы ждали.

Все дети словно скользят по водной глади моря. Каждый наш день было так, и каждый день мы могли не справиться, оступиться, уйти под воду, уйти в себя безвозвратно.

Как будто они это знали, знали, что ожиданию нашему должен настать конец в назначенный час, и ни секундой позже!

В тот самый миг, вновь скажу я, облака над домом разверзлись, явив нам вертолет, как колесницу Аполлона.

И эта магическая колесница приземлилась прямо на нашей лужайке, в дыхании горячего летнего ветра, растрепавшего наши волосы и брови, хлопавшего брючинами по коленкам, превратившего волосы Агаты в развевающееся знамя. Выпустив шасси, гигантский цветок, что расцвел у дома, раскрыл свое нутро, и на траве оказался огромный, как сам вертолет, ящик. Без приветствий и без прощаний машина взмыла ввысь, оставив за собой тысячу летних ароматов, затанцевала, заплясала, как дервиш в небесах, умчавшись прочь, чтобы кто-то другой где-то там тоже мог обезуметь от счастья.

Тимоти и я, остолбенев, постояли какое-то время, а потом разглядели ломик, клейкой лентой крепившийся к сосновой крышке. Мы принялись за дело, и доски, поддаваясь, трещали и скрипели, а Агата подкралась поближе, чтобы лучше видеть, и я подумал: слава богу, она не видела ни гроба, ни кладбища, ни сырой земли, когда умерла мама, только была на церковной панихиде, и не видела ящика, который был точь-в-точь, как этот!

С досками было покончено.

Тимоти и я ахнули в изумлении. И Агата, уже стоявшая меж нами.

Потому что под сосновыми досками огромного ящика был самый чудесный подарок, когда-либо созданный человеком для детей любого возраста, от семи до семидесяти семи лет.

У нас пропал дар речи. А потом вернулся с криками радости и обожания.

Внутри ящика лежала…

Мумия.

Нет, не мумия, саркофаг!

– Не может быть! – Тимоти плакал от счастья.

– Так не бывает! – вторила ему Агата.

– Бывает, бывает!

– Она что, теперь наша?

– Да!

– Ошиблись адресом, наверное.

– Но ведь тогда ее заберут!

– А мы ее не отдадим!

– Господи, это что, правда золото? И иероглифы настоящие? Потрогайте!

– Дай мне!

– Прямо как в музее!

Нашему восторгу не было предела, и, кажется, я тоже поплакал ради такого случая.

– Смотри, все краски растекутся!

Агата смахнула слезы, капавшие на саркофаг.

А золотое женское лицо на его крышке глядело на нас с улыбкой, благодаря за всю любовь, что, казалось, умерла навсегда, а сейчас слезами хлынула наружу.

Оно было отлито из чистого золота, блистая, словно солнце, благородное, с правильными чертами; небесно-голубые глаза ее были из лазурита или аметиста, а по телу затейливо змеилась роспись с изображениями львов и воронов, глазами людей; руки ее были скрещены на груди, и в одной был кнут, служивший символом послушания, а в другой цветок лютика, символ любви, не требовавшей подчинения кнуту…

Когда мы разобрали все иероглифы, нас всех разом осенило:

– Смотрите на все эти знаки! Вот эти птичьи следы, и змеи вот тут!

Все они говорили не о прошлом.

Все они предсказывали будущее.

Это была первая в истории мумия из будущего, предсказывавшая то, что случится через месяцы, годы, в следующей жизни!

Она не оплакивала ушедшее время.

Нет, она была символом великого празднества, богатства, что все еще ожидало нас.

Мы упали на колени, склоняясь перед ним.

Сперва одна, затем другая рука ощупала письмена, пальцы бежали по росписи.

– Смотрите, это же я! В шестом классе! – кричала Агата, учившаяся в пятом. – Вот эта девочка, с волосами и платьем, как у меня!

– Вот я в выпускном классе! – воскликнул Тимоти, все еще малыш, но подраставший каждую неделю, как будто на дрожжах.

– А вот и я в колледже, – тихо проговорил я, – этот парень в очках, который, кажется, порядком растолстел. Так и есть, – фыркнул я, – он самый.

Саркофаг рассказывал о будущих зимах и веснах, осеннем золоте листвы, и над всем этим, как солнце, сияло лицо дочери Ра, вечно согревавшее нас и светившее нам отныне и навсегда.

– Вот это да! – кричали мы, вновь и вновь читая чудесные предсказания, следя за линиями наших жизней и любви, пересекавшимися, невозможными, опутывавшими весь саркофаг. – Вот это да!

И разом, не сговариваясь, мы просто взялись за крышку без потайных запоров и хитроумных замков, подняли ее легко, как чашку чая, и опустили на траву.

Конечно, внутри саркофага была настоящая мумия!

В точности такая, как на крышке, но еще прекрасней, еще человечней, спеленутая свежими холстами, а не древними погребальными одеяниями.

Ее лицо скрывалось под такой же золотой маской, и маска выглядела моложе первой, но вместе с тем и мудрее.

Холщовые ленты же были покрыты изображениями десятилетней девочки и мальчиков девяти и тринадцати лет.

Каждому досталась своя ленточка!