Машина до Килиманджаро (сборник)

– Твои глаза, – еле дышал от счастья Тим, – они такого же цвета…

– Какого цвета?

– Как мои агатовые шарики…

– Что же, лучше и быть не может! – довольно сказала она.

Никто не смог возразить.

Ее взгляд скользнул по моим ушам, носу, подбородку:

– Ну, а как с тобой, масса Том?

– Что со мной?

– Как нам подружиться? Это ведь необходимо, если ты и я будем жить бок о бок в одном доме и на следующий год.

– Я… – протянул я и замолчал.

– Ты сейчас очень похож на щенка, который нажевался ирисок, и рад бы залаять, да не может. Кормил когда-нибудь щенка ирисками? Это и смешно, и весело одновременно. Смеешься, хотя на самом деле тебе очень стыдно и жалко его. Бежишь звать на помощь и так радуешься, когда он опять заливисто лает!

Мой вымученный смех и впрямь прозвучал как тявканье, потому что я не забыл ни тот день, ни щенка, которого накормил ирисками.

Вдруг Бабушка увидела моего бумажного змея, бессильно лежавшего в траве.

– Бечева порвалась? Нет, вся катушка потерялась. Змеи так не летают. Попробуем вот так.

Она склонилась над змеем. Что-то такое будет, подумали мы. Как это Бабушка-робот починит змея без веревок? И тут она поднялась, держа змея в руках.

– Лети, – сказала она.

И змей полетел.

Даже не так: воспарил.

И она управляла им.

Из ее указательного пальца за змеем тянулась еле заметная паутинка, полупрозрачная нить тончайшего шелка, и он взметнулся ввысь, сперва на сто, потом на триста, потом на тысячу футов!

Тимоти восторженно кричал. Даже Агата, само противоречие, тоже закричала. Даже я, хоть и самый старший из всех, хоть и старался не подавать вида, все же встал на цыпочки и завопил во всю мочь, крича что-то о небе и облаках, которые можно было связать волшебной нитью.

– Разве это высоко? – спросила электрическая кудесница. – Глядите-ка!

Нить продолжала виться, свистя и гудя, и змей взмыл вверх еще на тысячу футов, и еще, пока не превратился в красное пятнышко, плясавшее выше, чем летают самолеты, чем ветра, повелевающие погодой.

– Не может быть! – крикнул я.

– Конечно, может, – она спокойно следила за нитью. – Захотела и сделала. Она жидкая внутри, как настоящая паутина, и застывает в воздухе.

– И, когда змей превратился в еле различимую точку, «в соринку в глазах богов», – процитировал я древнего мудреца, Бабушка, не оборачиваясь, словно боясь обидеть ее одним лишь взглядом, спросила:

– А как же ты, Абигайль?

– Агата! – огрызнулась та с веранды.

О женская мудрость, что гасит вспышки гнева.

– Агата, – согласилась Бабушка, не с легкостью, не заискивая, – но как же мне подружиться с тобой?

Нить перестала виться, и Бабушка трижды обернула ее вокруг моего запястья. Теперь я был связан с небесами длиннейшей бечевкой для змея, что когда-либо существовала! Уж я-то покажу теперь всем ребятам, посмотрю на их кислые, позеленевшие от зависти рожи!

– Как, Агата?

– Никак!

– Никак… – ответило эхо.

– Может быть, есть…

– Я никогда не буду с тобой дружить! – отрезала Агата.

– Не буду с тобой дружить… – ответило эхо.

Тимоти и я переглянулись. Откуда взялось эхо? Даже Агата удивленно выглянула из-за перил.

Потом мы поняли.

Это Бабушка, сложив руки лодочкой, говорила в них, как в морскую раковину.

– Не буду… дружить…

И еще раз, совсем тихо:

– Дружить…

Мы, то есть я и Тим, расслышали, а Агата крикнула:

– Нет!

И убежала домой, громко хлопнув дверью.

«Друзья», – говорила раковина, – «нет…»

И было слышно, как где-то на берегу маленького моря внутри закрылась дверца.

Таков был первый день.

Был и второй, конечно же, и третий, и четвертый, с Бабушкой, что была как звезда с двумя планетами на орбите, и еще Агатой, что тоже держалась неподалеку, ходила вокруг да около, смотрела и слушала, но все еще с недоверием.

На исходе первых десяти дней Агата уже хотя бы перестала прятаться, или стоя в дверях, или сидя на расстоянии под деревьями, или шла чуть поодаль, когда мы все ходили гулять.

Бабушка просто ждала. Она не заставляла, не понуждала. Она просто готовила всякие вкусности, например пекла абрикосовые пирожки, расставляя ловушки в виде тарелок с ними там, где их могли унюхать и съесть любопытные девчонки. И часа не проходило, как все тарелки пустели, булочки с кексами исчезали, а Агата без всяких благодарностей съезжала вниз по перилам с усами из крошек.

А у Тима и меня было чувство, что мы с Бабушкой карабкаемся по горам, и едва мы добирались до вершины, на которой она уже ждала нас, она сразу оказывалась внизу и призывно махала нам рукой, вновь звала в путь.

Самым загадочным, прекрасным, странным и удивительным было то, как она умудряется уделять нам столько внимания, всем одновременно.

Она слушала, действительно слушала все, что мы ей говорили, запоминая каждую буковку, каждое слово, предложение со знаками препинания, каждую идею, даже самую глупую. Все наши дни оседали в ее памяти, и мы знали, что достаточно спросить ее о чем угодно, что ты делал в любой день, любой час, любую минуту, и она ответит.

Иногда нас так и подмывало проверить ее способности. Как-то я болтал с ней, неся какую-то откровенную чушь, и вдруг замолчал. Я внимательно посмотрел на Бабушку и потребовал: