Машина до Килиманджаро

— Ничего не было, Бут. Можешь плести что угодно кому угодно, мы будем все отрицать. Тебя здесь не было, никто не стрелял, пистолет не найдут, никакого убийства не было, как не было и последствий, шокированной толпы и паники. Посмотри на себя. Что-то не так? Тебе плохо? Ты дрожишь? Наверное, от разочарования, ведь я так ловко все разыграл. И прекрасно. — Он указал ему на выход. — Теперь пошел вон отсюда.

— Тебе меня не заставить!

— Сам напросился, Бут. — Бэйес приблизился, схватил убийцу за шиворот и медленно поднял, глядя прямо в его лицо. — Расскажешь кому угодно, будь то жена, друг, начальник, мужчина, женщина, дядюшка, тетушка, если даже во сне проговоришься, Бут, знаешь, что я с тобой сделаю? Одно лишь твое слово, и я тебя достану, не знаю, как и когда, но покоя тебе не будет, я появлюсь тогда, когда ты меньше всего будешь ждать, и тогда я… Я тебе не скажу, я и сам пока не знаю. Но я сделаю так, что ты пожалеешь, что вообще родился.

Белый, как простыня, Бут трясся, выпучив глаза и разинув рот, весь мокрый, как мышь.

— Повтори то, что я сказал, Бут! Давай!

— Ты меня прикончишь?

— Повтори!

Он встряхнул Бута так, что у того лязгнули зубы:

— Ты меня убьешь!

Он вцепился в Бута еще сильнее и оттаскал так, будто хотел вытряхнуть из убийцы весь дух, чувствуя, что посеял в нем панику.

— Пошел прочь, Мистер Ничтожество, не будет тебе никаких журналов и телевизора, никакой известности, учебников истории, тебя похоронят в безымянной могиле. Вали отсюда, пока я тебя не убил.

Он отшвырнул Бута прочь. Тот упал, неловко поднялся и, запинаясь, бросился к двери, на которую уже кто-то налегал со всех сил.

Из темноты что-то кричал Фиппс.

— Не туда, — уронил Бэйес.

Он указал на пожарный выход, и Бут, крутнувшись, побежал в новом направлении.

— Стой, — сказал Бэйес.

Он прошел через зал, чтобы дать Буту пощечину, такую сильную, что разлетелись брызги пота.

— Хотя бы это сделаю, — процедил он. — Одного раза хватит.

Он взглянул на свою руку, затем, повернувшись, распахнул дверь.

Они увидели ночное небо и холодные звезды. Толпы поблизости не было.

Бут отшатнулся, взглянув на него, как глядят смертельно раненные, влажными глазами подстреленного оленя.

— Убирайся! — гаркнул Бэйес.

Бут стремглав понесся прочь. Дверь захлопнулась. Бэйес прислонился к ней, тяжко дыша.

У той, другой двери возобновились крики, возня и грохот. Это Фиппс. Пусть подождет еще немного…

Театр был огромен и пуст, как поле у Геттисберга на закате, когда толпа разошлась. Где были люди, которых не стало, где сын сидел на плечах у отца, передавая ему слова, слова, что больше не слышны…

Он вновь поднялся на сцену, где, помедлив, коснулся плеча президента пальцами.

«Глупец, — подумал он, стоя в меркнущих лучах света. — Не сейчас. Перестань. Хватит».

«Прекрати, я сказал. Хватит».

Он узнал все, что хотел. Сделал все так, как надо.

Зачем же эти слезы? Он плакал и рыдал, задыхаясь, и не мог их сдержать.

Он плакал и не мог остановиться.

Линкольна убили. Линкольн был мертв! А он дал убийце уйти.

Соберемся у реки

Без одной минуты девять он уже должен был закатить деревянного индейца в тепло табачной лавки, выключить свет и повернуть ключ в замке. Но почему-то не спешил, ведь по округе бесцельно бродило столько людей. Кое-кто из них заходил в лавку, блуждая взглядом по аккуратным рядам сигарных коробок, затем удивленно встряхивался, понимая, где очутился, и говорил, будто избегая его: «Добрый вечер, Чарли».

— Добрый, — отвечал Чарли Мур.

Кто-то уходил с пустыми руками, а кто-то с пятицентовой сигарой в зубах.

Наконец в четверг, в половине десятого, Чарли Мур осторожно взял под локоть деревянного индейца, словно друга, которого не хотелось тревожить. Он аккуратно передвинул фигуру на ее ночной пост. Невидящие глаза на резном лице уставились во тьму.

— А тебе что видится, вождь?

Их взгляды приковало шоссе, пронзившее самое сердце их жизни.

Ревущие автомобили, как саранча, мчались от Лос-Анджелеса. Нехотя сбрасывали скорость до тридцати миль в час. Проползали меж тремя дюжинами лавчонок, магазинов, старых конюшен, сменявшихся заправками, ближе к северной окраине. А там, вновь разогнавшись до восьмидесяти, будто стая кровожадных эриний, стремились в Сан-Франциско.

Чарли хмыкнул.

Запоздалый прохожий увидел его, стоявшего рядом с молчаливым деревянным товарищем, бросив: «Последний вечер, а?», и затем исчез.

Последний.

Чарли выключил свет, запер дверь и, опустив глаза, застыл на тротуаре как прикованный. Взгляд его, будто под гипнозом, все стремился к старому шоссе, где дул тот же ветер, что и миллионы лет назад. Белые вспышки фар сменялись красными огнями габаритов, как стайки ярких рыбок, сновавших меж гигантских китов и акул. Огни меркли, теряясь среди темных гор.

Чарли отвел глаза. Он медленно шел сквозь город, когда часы на башне Ложи Чудаков пробили без четверти, а затем десять, с удивлением смотрел на открытые магазины и их владельцев, что ждали чего-то в дверях, как и он с его храбрым индейцем, а потом понял, что ужас неотвратимого будущего настигнет их всех этой ночью.