Например, «наливать» — это позволить жидкости перемещаться вниз непрерывной струёй, то есть это акт «позволения», а не «принуждения».
В отличие, например, от «брызгать», «плескать», «бить струёй», когда предполагается активный актор, принуждающий жидкость двигаться тем или иным способом.
Впрочем, дело здесь одним актором не ограничивается, ведь «налить» воду можно в стакан, её можно «разлить» по полу, «вылить» в окно самолёта, где она превратится в туман, то есть в случае «налить» мы ничего не говорим о месте назначения налитой жидкости.
И именно поэтому мы можем сказать «она налила воду в стакан», но не можем сказать, что «она налила стакан водой» — это будет звучать странно и даже противоестественно.
С другой стороны, мы ведь можем и «наполнить стакан водой». Чем это отличается от «налить воду в стакан»?
Тем, что используя слово «наполнить», мы предполагаем существование некого конкретного контейнера, который при этом ещё изменяет своё состояние — наполняется (см. выше).
Но вместе с тем глагол «наполнять» ничего не говорит нам о причине или способе перемещения жидкости — других «базовых человеческих понятиях и их связях». Поэтому если вы попытаетесь «наполнить воду в стакан», вас поднимут на смех.
Если на вопрос: «Что ты сделал с водой?» — вы ответите: «Я её вылил», — никаких смысловых проблем не возникнет. Но если вы скажете, что вы её «наполнили», то ваша фраза будет звучать более чем странно.
Выявленные Стивеном Пинкером закономерности, которые позволяют или не позволяют нам формулировать наши предложения определённым образом, — это не просто какие-то программы в наших речевых центрах, это нечто принципиально иное.
Есть совокупность способов, с помощью которых мы воспринимаем происходящее в окружающем нас мире — мы идентифицируем сами объекты, их движение, их изменение, а ещё их консистенцию, наличие акторов, причинность (казуальность). и т. д. и т. п.
Судя по всему, это и есть действительная основа языка — то, что рождается «чувствующим» правым полушарием и «означивающим» левым. Правое схватывает сами эти «сути» — эти отношения, а затем язык как таковой уже пытается облечь её в слова, сформулировать.
Вот почему в усвоении языка ребёнком ключевую роль играет именно правое полушарие. Но после того, как весь мир будет уложен его мозгом в эти способы восприятия и означен, он — ребёнок — перейдёт к примерам, а затем — к метафорам, позволяющим ему понять абстрактные вещи.
Так что, несмотря на всю свою абстрактность, даже математика в основе своего поведения содержит пинкеровский «мир базовых человеческих понятий и их связей», которые имеют совершенно определённую, как провидчески говорил ещё Лакофф, сенсорно-двигательную телесность.
Кто справа, кто слева?
Вторая половинка есть у мозга, попы и таблетки. А я изначально целая.
Это вполне естественно, что мы субъективно не ощущаем различий в работе наших полушарий. Мы точно так же не замечаем различий в функционировании «верхнего» и «нижнего» зеркал, «переднего» и «заднего»…
Субъективно переживаемый нами опыт — это то, что попадает в систему рабочей (оперативной) памяти, та информация, которую — о мире и о себе — мы рассматриваем в данный момент, а это «рассматриваем» — уже всегда взгляд в тубус мозгового калейдоскопа.
Впрочем, различий в работе полушарий множество, и некоторые из них вполне очевидны — как например, доминантность правого или левого полушария в зависимости от того, левша вы или правша.
Эти различия можно определить и с помощью элементарной ЭЭГ (электроэнцефалографии). Соответствующие эксперименты ещё в 1960-х годах проводились во множестве научных лабораторий по всему миру.
Например, замечательный Роберт Орнстейн — блестящий учёный и популяризатор науки, работая в медицинском центре Калифорнийского университета, в совместной работе с Дэвидом Гэлином показал, что при выполнении качественно разных задач более активным оказывается то одно, то другое полушарие мозга32.
В их экспериментах испытуемые сначала писали письмо, и в процессе этой работы их левое полушарие демонстрировало преимущественно бета-ритм, а правое — альфа-ритм.