Маска и душа

Мы разстались съ крѣпкимъ рукопожатiемъ. Но курьезно, что, хотя мы съ Ш. еще не разъ встрѣчались, и именно за бутылкой вина, разговоровъ о революцiи онъ явно избѣгалъ. Въ нашемъ винѣ, вопреки латинской поговоркѣ — in vino veritas, — была какая то недоговоренность…

Революцiя шла полнымъ ходомъ. Власть обосновалась, укрѣпилась какъ будто и окопалась въ своихъ твердыняхъ, оберегаемая милицiонерами, чекистами и солдатами, но жизнь, матерiальная жизнь людей, которымъ эта власть сулила счастье, становилась все бѣднѣе и тяжелѣе. Покатилась жизнь внизъ. Въ городахъ уже показался призракъ голода. На улицахъ, поджавъ подъ стянутые животы всѣ четыре ноги, сидѣли костлявыя лошади безъ хозяевъ. Сердобольные граждане, доставая гдѣ то клочекъ сѣна, тащили его лошади, подсовывая ей этотъ маленькiй кусочекъ жизни подъ морду. Но у бѣдной лошадки глаза были уже залиты какъ бы коллодiумомъ, и она уже не видѣла и не чувствовала этого сѣна — умирала… А поздно ночью или рано утромъ какiе то обыватели изъ переулковъ выходили съ перочинными ножиками и вырѣзывали филейныя части лошади, которая, конечно, уже не знала, что все это дѣлается не только для блага народа, но и для ея собственнаго блага…

62

Въ это тяжелое время однажды утромъ въ раннiй весеннiй день, пришла ко мнѣ группа рабочихъ изъ Марiинскаго театра. Делегацiя. Во главѣ делегацiи былъ инженеръ Э., который управлялъ театромъ. Дѣла б. Марiинскаго театра шли плохо. За недостаткомъ средствъ у правительства, театръ былъ предоставленъ самому себѣ. Сборовъ не было. Публику мало интересовали запасные прапорщики искусства. И вотъ, рѣшено было снова обратиться къ «генералу» Шаляпину… Рѣчь рабочихъ и ихъ сердечное желанiе, чтобы я опять вмѣстѣ съ ними работалъ, возбудили во мнѣ дружескiя чувства, и я рѣшилъ вернуться въ труппу, изъ которой меня недавно столь откровенно прогнали… Рабочiе оцѣнили мое рѣшенiе, и когда я въ первый разъ пришелъ за-кулисы родного театра, меня ждалъ чрезвычайный сюрпризъ. Рабочiе выпилили тотъ кусокъ сцены — около метра въ окружности — на которомъ я, дебютируя на этой сценѣ въ 1895 году, въ первый разъ, въ качествѣ Мефистофеля, поднялся изъ преисподней въ кабинетъ Фауста. И этотъ кусокъ сцены мнѣ поднесли въ подарокъ! Болѣе трогательнаго подарка для меня не могло быть въ цѣломъ, вѣроятно, свѣтѣ. Сколько волненiй, какiя бiенiя сердца испыталъ я на этомъ кускѣ дерева, представая передъ Фаустомъ и передъ публикой со словами: «И я здѣсь!..» Гдѣ теперь этотъ подарокъ? Не знаю. Вмѣстѣ со всѣмъ моимъ прошлымъ я оставилъ его въ Россiи, въ петербургской моей квартирѣ, которую я покинулъ въ 1922 году и въ которую не вернулся.

Но эти сентиментальныя минутныя переживанiя не облегчали жизни. Жизнь была тяжела и съ каждымъ днемъ становилась тяжелѣе. Въ Россiи то здѣсь, то тамъ вспыхивала гражданская война. Отъ этого продовольствiе въ столицахъ дѣлалось скуднымъ, понижаясь до крайняго мииимума. Была очень трудна и работа въ театрѣ. Такъ какъ были еще въ Россiи кое какiе города на югѣ, гдѣ хлѣба было больше, то многiе артисты, естественно, устремились туда, гдѣ можно не голодать. Другимъ какъ-то удалось вырваться заграницу. Такъ что одно время я остался почти безъ труппы. А играть надо. Кое-какъ съ уцѣлѣвшими остатками когда то огромной труппы мы разыгрывали то ту, то иную оперу… Удовлетворенiя это не давало.

Тяготило меня еще одно обстоятельство. Конечно, положение всѣхъ «гражданъ» въ то время было очень тяжелое, не исключая самихъ революцiонеровъ. Всѣ служащiе получали пайки. Пайки были скудные. Скудны были пайки и актеровъ, и мой собственый паекъ. Но я все таки время оть времени выступалъ то здѣсь, то тамъ, помимо моего театра, и за это получалъ то муку, то другую какую нибудь провизiю. Такъ что въ общемъ мнѣ было сравнительно лучше, чѣмь другимъ моимъ товарищамъ. Въ тогдашнихъ русскихъ условiяхъ меня это немного тяготило. Тяжело было чувствовать себя какъ бы въ преимущественномъ положенiи.

Признаюсь, что не разъ у меня возникало желате куда нибудь уйти, просто бѣжать, куда глаза глядять. Но мнѣ въ то же время казалось, что это будетъ нехорошо передъ самимъ собою. Вѣдь, революцiи то ты желалъ, красную ленточку въ петлицу вдѣвалъ, кашу то революцiонную для «накопленiя силъ» ѣдалъ, — говорилъ я себѣ, — а какъ пришло время, когда каши то не стало, а осталась только мякина — бѣжать?! Нехорошо.

Говорю совершенно искренне, я бы, вѣроятно, вообще оставался въ Россiи, не уѣхалъ бы, можетъ быть, и позже, если бы нѣкоторыя привходящiя обстоятельства день ото дня не стали вспухать передъ моими глазами. Вещи, которыхъ я не замѣчалъ, о которыхъ не подозрѣвалъ, стали дѣлаться все болѣе и болѣе заметными.