Маска и душа

Почти одновременно съ великими князьями арестованы были въ Петербургѣ два моихъ сердечныхъ друга — бароны Стюарты. Съ домомъ Стюартовъ я познакомился въ 1894 году, когда я почти еще мальчикомъ служилъ въ частной оперѣ въ Панаевскомъ театрѣ въ Петербургѣ. Мои сверстники Стюарты только что окончили лицей. Это были добродушнѣйшiе и очень тонко воспитанные молодые люди. Когда пришла революцiя, одинъ изъ нихъ, Володя, ни капли не стесняясь, надѣлъ полушубокъ, валеные сапоги и пошелъ работать грузчикомъ на железной дорогѣ. Другой братъ, Николай, окончившiй затѣмъ медицинскiй факультетъ Харьковскаго Университета, старался какъ нибудь практиковать, но по натурѣ былъ больше театралъ и мечтатель, чѣмъ врачъ-натуралистъ. Сiи Стюарты, правду говоря, не были пролетарiями ни но происхожденiю, ни по жизни, ни по убѣжденiямъ, ни по духу. Политикой, однако, не занимались никакой. Но они были бароны, отецъ ихъ служилъ въ Государственномъ архивѣ, а въ старыя времена былъ гдѣ то царскимъ консуломъ. Бароны! Этого было достаточно для того, чтобы ихъ въ чѣмъ то заподозрили и арестовали. Въ особенности, должно быть, надо было ихъ арестовать потому, что бароны эти надѣвали деревенскiе полушубки и валенки и шли работать по разгрузкѣ вагоновъ на станцiи железной дороги. Зная Стюартовъ до глубины корней ихъ волосъ, я всегда и всюду могъ поручиться своей собственной головой за полную ихъ невинность. Я отправился на Гороховую улицу въ Чека. Долго ходилъ я туда по ихъ дѣлу. Принималъ меня любезно какой то молодой красавецъ съ чудной шевелюрой — по фамилiи Чудинъ, — комиссаръ. Помню, у него былъ красивый взглядъ. Любезно принималъ, выслушивалъ. Я каждый разъ увѣрялъ Чудина въ невинности Стюартовъ и просилъ скорѣе ихъ освободить. Наконецъ, Чудинъ посовътовалъ мнѣ лучше изложить все это на бумагѣ и подать въ Чека. Я изложилъ. Ждалъ освобожденiя. На несчастье Стюартовъ гдѣ то на верхахъ въ то время будто бы рѣшили не примѣнять больше къ политическимъ преступникамъ смертной казни. Объ этомъ ожидался декретъ. И вотъ, для того, чтобы арестованные и содержимые въ тюрьмахъ не избѣгли, Боже упаси, смерти, всю тюрьму разстрѣляли въ одну ночь, накануне появленiя милостиваго декрета! — Такъ ни по чемъ погибли мои друзья, братья Стюарты… Я узналъ потомъ, что былъ разстрѣлянъ и комиссаръ Чудинъ. Увлекаясь какой то актрисой, онъ помогъ ей достать не то мѣха, не то бриллiанты, конфискованные властью у частныхъ лицъ. Она же, кажется, на него и донесла.

Въ такихъ же условiяхъ были разстрѣляны великiе князья, содержавшiеся тамъ же, гдѣ и Стюарты, въ Домѣ Предварительная Заключенiя на Шпалерной.

Горькiй, который въ то время, какъ я уже отмѣчалъ, очень горячо занимался красно-крестной работой, видимо, очень тяготился тѣмъ, что въ тюрьмѣ съ опасностью для жизни сидятъ великiе князья. Среди нихъ былъ извѣстный историкъ великiй князь Николай Михайловичъ и Павелъ Александровичъ.

Старанiя Горькаго въ Петербургѣ въ пользу великихъ князей, повидимому, не были успѣшны, и вотъ Алексѣй Максимовичъ предпринимаетъ поездку въ Москву къ самому Ленину. Онъ убѣждаетъ Ленина освободить великихъ князей, и въ этомъ успѣваетъ. Ленинъ выдаетъ Горькому письменное распоряженiе о немедленномъ ихъ освобожденiи. Горькiй, радостно возбужденный, ѣдетъ въ Петербургъ съ бумагой. И на вокзале изъ газетъ узнаетъ объ ихъ разстрѣлѣ! Какой то московски чекистъ по телефону сообщилъ о милости Ленина въ Петербургъ, и петербургскiе чекисты поспешили ночью разстрѣлять людей, которыхъ на утро ждало освобожденiе… Горькiй буквально заболѣлъ отъ ужаса.

А Марiя Валентиновна все настойчивѣе и настойчивѣе стала нашептывать мнѣ: бѣжать, бѣжать надо, а то и насъ запопадутъ, такъ же, можетъ быть, по ошибкѣ, какъ Стюартовъ.

64

Бѣжать… Но какъ? Это не такъ легко. Блокада. Не точно уяснялъ я себѣ, что такое блокада, но зналъ, что пробраться заграницу во время блокады очень трудно.

Мнѣ представлялись границы, солдаты, пушки. Ни туда, ни сюда.

Отъ сознанiя, что бѣжать трудно, мною — я помню эту минуту очень живо — овладѣло отчаянiе. Мнѣ пришло въ голову, а что если эта блокада будетъ на всю мою жизнь? Не увижу я, значитъ, больше ни Средиземнаго моря, ни Альпiйскихъ горъ, ни прекрасной Швейцарiи. Неужели же, подумалъ я, здѣсь, на этой Пермской улицѣ, съ ежедневными мерзостями въ жизни, дрязгами въ театрѣ, безконечными заседанiями комитетовъ, которыя не помогаютъ дѣлу, осложняютъ его, — неужели мнѣ придется прожить всю жизнь подъ свинцовой крышкой петербургско-финляндскаго неба?