Маски Пиковой дамы

В Париж молодая графиня попала уже двадцатилетней девицей в 1760–1763 годах. Право оставить детей при себе за границей — для времен Елизаветы Петровны редкая милость. Если при Петре I русские аристократки выезжали в Европу вместе с семьей, то позднее, вплоть до последних лет царствования «веселой Елисавет», императрицы предпочитали удерживать прекрасных соотечественниц дома, как бы в залог верности дипломатов. Первой ласточкой, отправившейся в 1758 году именно во Францию вместе с мужем, бароном Александром Сергеевичем Строгановым, была Анна Михайловна Строганова, урожденная Воронцова, дочь канцлера. Мать писала ей: «Ты русским женщинам дорогу показала».

Строганова была действительно очень красива, имела многочисленные увлечения (впоследствии ее родители будут хлопотать о разводе дочери, так как барон с ней разъехался). Именно в ее успехах следует искать следы пушкинского рассказа: «Была там в большой моде. Народ бегал за ней, чтобы увидеть la Venus muscovite^{8}; Ришелье за нею волочился, и бабушка уверяет, что он чуть было не застрелился от ее жестокости».

Чернышева красавицей не была. Зато, вернувшись домой, удачно вышла замуж за бригадира (чин перед генеральским) князя Владимира Борисовича Голицына — родовитого, очень богатого красавца. Их брак хорошо описан у Яньковой: «Кроме того, что очень умная, [она] была великая мастерица устраивать свои дела. Муж ее… очень простоватый был человек с большим состоянием, которое от дурного управления было запутано и приносило плохой доход. Чтобы устроить дела, княгиня Наталья Петровна продала половину имения, заплатила долги и так хорошо все обделала, что когда умерла почти ста лет от роду, то оставила с лишком шестнадцать тысяч душ»[162].

Наталья Петровна Голицына, урожденная Чернышева. А. Рослин. 1777 г.

Наталья Петровна Голицына. В. Л. Боровиковский. 1800-е гг.

В тот же год, когда состоялось венчание — 1766-й, — при дворе прошла так называемая «карусель» — нечто напоминавшее рыцарский турнир, с состязаниями и красочным выездом[163]. Дамы допускались к участию: они метали дротики — «жавелоты» — и пускали стрелы. Чернышева получила приз — бриллиантовую розу. Этот цветок, правда живой, будет упомянут Пушкиным при описании портрета графини в молодости. Напомним, что роза — символ не только любви, но и эзотерического, скрытого знания — вечного перерождения природы. Отсюда розенкрейцерский злато-розовый крест.

Вторую поездку во Францию княгиня совершила уже замужней сорокалетней дамой с супругом и взрослыми детьми. «Наталья Петровна долго путешествовала по чужим краям и там воспитала своих детей, почему они плохо знали по-русски», — свидетельствовала Янькова.

Воспоминания Голицыной касаются именно этого вояжа 1784–1790 годов. В них она предстает трезвым, практичным человеком, далеким от всего мистического — того напряженного ожидания чуда, которым была проникнута атмосфера предреволюционного Парижа[164]. Как видно, княгиня была не робкого десятка, поскольку ее заинтересовала «мятежная стихия», разбушевавшаяся прямо на глазах. Она посетила открытие Генеральных штатов 4–5 мая 1789 года и праздник Федерации 1790 года, после чего уехала от греха подальше. Ничего удивительного, что дочка дипломата обладала политическим любопытством: уму нужно находить не только житейскую работу. Видимо, она чувствовала себя своего рода летописцем великого потрясения, которому совсем не сочувствовала, ведь «несчастная Мария-Антуанетта приняла ее очень ласково».

Любопытно, что в дневнике нет ничего о встречах с королевой. А вот в России окружающие были уверены, будто «Усачка» сблизилась с французской августейшей семьей — обычный грех путешественников — приподнимать себя, рассказывая о контактах с теми, кто стоит выше. Видимо, дома княгиня позволила себе прихвастнуть, что и отразилось у Яньковой. Тем более что теперь Голицына соотносила себя не с семьей отца, а с семьей мужа, и буквально молилась на собственную знатность.

Воспитывавшийся в семействе Голицыных Филипп Филиппович Вигель, как всегда, злоязычен и многословен. «Знатный род, блестящие связи, — писал он, — не только заменяют заслуги и чины, кои они доставляют, но стоят на высоте, для сих последних недосягаемой. Сию веру исповедовали все члены семейства, в коем я жил». Подобную веру приняли «в тогдашних петербургских гостиных, куда вывезена она была прямо из Сен-Жерменского предместья… княгиней Натальей Петровною Голицыной». Считать ли подобное упоминание случайным? Ведь и Сен-Жермен, с которым, судя по «Запискам», княгиня не встречалась, получил имя в честь монастыря.