Маски Пиковой дамы

Царь завыл: «Ох, дети, дети!
Горе мне! Попали в сети
Оба наши сокола!
Горе, смерть моя пришла».
Все завыли за Дадоном,
Застонала тяжким стоном
Глубь долин, и сердце гор
Потряслося…

Пушкин говорит о вселенской катастрофе, о том, что сама природа отзывается на плач. Случилось истинное горе. Мир перевернулся.

Вдруг из шатра выходит «девица, / Шамаханская царица, / Вся сияя, как заря». Дадон околдован, «ей глядя в очи»: «И забыл он перед ней / Смерть обоих сыновей». «Покорясь ей безусловно», царь увозит невесту в свой город. Но тут ее требует себе скопец. Его неуместная просьба и ответ Дадона: «Я, конечно, обещал, / Но всему же есть граница», — уводят к ноэлю, к обещаниям царя-отца: «И людям я права людей, / По царской милости моей / Отдам из доброй воли». Эти посулы были «сказкой» для молодого Пушкина и превратились в настоящую «Сказку…» у зрелого.

Многозначны и слова: «Сам себя ты, грешник, мучишь» — они тоже о желании политических свобод, которых не будет. Здесь уместно перейти к другому царю, на которого поэт в 1834 году сильно дулся из-за камер-юнкерства, из-за Натальи Николаевны и политического журнала, который не следовало обещать. А еще больше из-за истории Петра Великого, которая как-то не писалась. «…Да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно когда лет 20 человек не был зависим»[149].

Словом, к Николаю I.

Воеводы не дремали,
Но никак не успевали:
Ждут, бывало, с юга, глядь, —
Ан с востока лезет рать.
Справят здесь, — лихие гости
Идут от моря…

В этих строках намек на Русско-персидскую 1826 года и Русско-турецкую 1828–1829 годов войны. С моря же могли прибыть англичане, стоявшие за обоими столкновениями, уже посылавшие к Кронштадту свой флот накануне гибели Павла I и теперь, в 1828 году, направившие фрегат «Блонд» из Стамбула в Севастополь в качестве намека — британские суда могут проделать это расстояние меньше, чем за двое суток.

Император справился, включив в общий список еще и восстание в Польше 1830–1831 годов.

И соседи присмирели.
Воевать уже не смели:
Таковой им царь Дадон
Дал отпор со всех сторон.

К Николаю же относятся слова: «Старичок хотел заспорить, / Но с иным накладно вздорить», описывающие собственную ссору поэта с императором. «На днях я чуть было беды не сделал: с тем чуть было не побранился. И трухнул-то я, да и грустно стало. С этим поссорюсь — другого не наживу. А долго на него сердиться не умею, хоть и он не прав»[150].

«Не боится, знать, греха»

И все же главная фигура — прежний, уже покойный Александр I, допустивший стеречь Россию революционных петушков. Последних Пушкин имел возможность наблюдать на юге: и в Кишиневе, и в Каменке, и в Одессе. Они были побеждены при очередном «бунте в столице», но благодаря неусыпным попечениям — «Ты молоток возьмешь во длань» — дали поросль, изображенную на картинке.

Шемаха (Шамаха) — область Закавказья, куда ссылали скопцов[151]. Интерес императора к этой секте возник не случайно. Александр I противопоставлял вышедшее из народных недр течение мысли, заимствованному с Запада, в котором и сам по юности «был грешен». Патриарх мистической Европы Иоганн Генрих Юнг-Штиллинг, приятель Иоганна Вольфганга Гёте, корреспондент Иммануила Канта, встречавшийся с царем после победы над Наполеоном, написал книгу «Серый человек». Она была переведена в России в 1819 году под названием «Угроз Световостоков»[152]. Имелась в виду угроза послевоенному миру, Священному союзу, идущая от «Света с Востока», от лож, именующих себя «Великими Востоками» того или иного государства. Например, «Великий Восток Франции».

Девица, пробравшаяся, благодаря Дадону, в его столицу, представляла собой «Зарю Великого Востока». Смерть Дадона заставляет ее исчезнуть: «А царица вдруг пропала, / Будто вовсе не бывало». Так мигом спрятались после неудачного восстания на Сенатской площади многочисленные сочувствующие, салонные витии и журнальные громовержцы. Они вновь появятся в момент Польского восстания, как по мановению волшебной палочки, словно им приказали опять заговорить: «Не из любви к Польше, а из любви к конституции»[153].

Через Шамаханскую царицу Пушкин характеризует этих людей: «Хи-хи-хи да ха-ха-ха! / Не боится, знать, греха». Греха не в политическом, а в самом прямом смысле — связи с «богами грозными Аида».