Маски Пиковой дамы

Царь Дадон со славой царствовал
В Светомире, сильном городе.
Царь Дадон венец со скипетром
Не прямой достал дорогою,
Но убив царя законного
Бендокира Слабоумного.

Здесь содержался намек на убийство Павла I, которого называли умалишенным. Недаром один из советников царя Дадона «табакеркою поскрипывал». Считалось, что роковой удар сумасшедшему императору был нанесен именно табакеркой в висок. Молодые вольнодумцы без стеснения намекали Александру I на отцеубийство, и, кажется, сами были абсолютно уверены в виновности императора.

«Я бодрствую за…»

Через 20 лет в новой сказке опять возникнет Дадон — Александр I. Здесь его образ еще плотнее объединен с образом отца Павла I, так как на помощь царю приходит скопец: «Обратился к мудрецу, / Звездочету и скопцу». И Павел I, и после него Александр не раз беседовали с основателем секты скопцов Кондратием Ивановичем Селивановым, которого сподвижники признавали воплощением Бога Саваофа на земле[144]. И тому, и другому старик Кондратий предложил оскопиться и так войти в Царствие Божие.

Между членами секты скопцов и высокопоставленными масонами, например, князем Александром Николаевичем Голицыным, поддерживалась постоянная связь[145]. Сказочный скопец предложил царю в качестве стража его государства золотого петушка. Как сторонники либеральных идей предлагали закон.

И днесь учитесь, о цари:
………………………………………………….
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станет вечной стражей трона
Народов вольность и покой.

В оде «Вольность» 1817 года молодой Пушкин описал именно такой поворот событий. «Вольность и покой» станут его идеалами на долгие годы, перейдя из государственной жизни в частную. «Независимости» он будет жаждать в одесский период: «Слово плохое, да вещь хорошая». Татьяна-княгиня «сидит спокойна и вольна». Германн говорил о том, что три карты должны принести ему «независимость и покой».

Покоя хотел и Дадон, принимая петушка. Но в русском фольклоре «красный петух» — пожар. Сродни такому же пониманию оказалось и французское. На парижской фарфоровой тарелке 1792 года изображен петух на пушке с надписью: «Я бодрствую за нацию»[146].

Пушка сама по себе — тоже символ мужского члена. Причем настолько древний, что восходит еще к индоевропейской общности, когда и пушек-то не было, а петушок или птица счастья сидели на поваленном дереве[147]. Вспомним срубленный ствол на портрете Николая I кисти Доу. Если перевести изображения первой четверти XIX века на «неприличный» язык древности, то окажется, что один член, недостаточно сильный, повален, вместо него возвышается другой — вертикальная фигура императора.

В революционной Франции древние сакральные представления ожили разом, словно с них сдернули многовековой христианский «пеплум». Восстанию в социальном плане соответствовало восстание плоти, долго сдерживаемой религиозными нормами. На книгах, выходивших в 1790-х годах в Париже, помещался «говорящий экслибрис» — на пушке, палящей по Бастилии, сидел мужчина без штанов, а другой — с ершом в руках прочищал не жерло пушки, а его орудие, тоже нацеленное на «старый режим».

В «Сказке о золотом петушке» подарку скопца предстояло стеречь столицу Дадона: «Кири-ку-ку. / Царствуй, лежа на боку»^{7}. Сон, дремота — «недвижный страж дремал» — всегда маркировали у Пушкина императора Александра I. «Наш царь дремал», — сказано в десятой главе «Евгения Онегина». И всегда в связи с революционной угрозой: «Давно ли ветхая Европа свирипела…» или «И постепенно сетью тайной / Россия…»

Этот образ — спящего царя — намеренно насаждался в либеральной литературе. В 1811 году, накануне решающей схватки с Наполеоном, Петр Вяземский писал, метя в Александра I[148]:

У вас «авось»
России ось
Крути́т, верти́т,
А кучер спит.

В черновике «Сказки о золотом петушке» сохранилась отсылка к восстанию Семеновского полка 1820 года, ушедшая из последней редакции:

Петушок кричит опять:
Бунт в столице!
………………………………………….
Бунт утих, и царь забылся.

Пусти такого сторожа овец стеречь! К стране Дадона подбирается неведомый враг. Царь высылает двух сыновей, а следом едет сам. Но с новым противником нельзя бороться, просто повернув войска: «Войска идут день и ночь…» А врага нигде не видно. Наконец, «войско в горы царь приводит».

Царевичи погибли, «меч вонзивши друг во друга», их «рать побитая лежит». Отец хотел было их оплакать: