Маски Пиковой дамы

Со словом «хозяин» мы встретимся во сне Татьяны из «Евгения Онегина». Так назван Евгений, тот «кто мил и страшен ей». Это ощущение: мил и страшен — Пушкин испытывал по отношению к императору. По-человечески мил, по-царски, может быть, и страшен. Недаром душевные движения героини так часто отождествляют с чувствами самого автора.

Он знак подаст — и все хохочут;
Он пьет — все пьют и все кричат;
Он засмеется — все хохочут;
Нахмурит брови — все молчат;
Так, он хозяин — это ясно:
И Тане уж не так ужасно…

Подобную сцену, когда все гости следят за настроением хозяина, прежде поэт видел только на обедах у Воронцова в Одессе, которые его так раздражали. Возможно, именно потому, что хозяином выступал не он и ни при каких условиях, как у Инзова в Кишиневе, не мог перетянуть на себя внимание. Теперь подобная ситуация: «Он засмеется — все хохочут», — связывалась с императором. Но она выглядела естественно, не раздражала: царь — первый среди… равных? «Мы, такие же древние дворяне, как император и вы». Тем не менее все равно царь. «Хозяин — это ясно». «И Тане уж не так ужасно». Не так ужасно не героине, а самому поэту. Ведь «…Эрмий сам незапной тучей / Меня покрыл и вдаль умчал / И спас от смерти неминучей».

«Года четыре тому назад»

Когда происходили события повести? Этот вопрос задавался не раз. В оставшемся фрагменте черновика сказано: «Года четыре тому назад». Повесть ушла в печать в 1833-м. За четыре с небольшим года до этого, осенью 1828-го, в письме Вяземскому появился ранний вариант эпиграфа, с еще пропущенными словами. Никак не находился оборот: «Бог их прости». Строка выглядела: «Гнули… От 50-ти на 100».

Как и Александра Раевского, Пушкин называл Петра Вяземского: «мой Демон» и говорил, что тот его «пенит». Арзамасское прозвище друга — Асмодей — звучало красноречиво. В их переписке слово «судьба» заменяло слово «Бог» даже, когда у друга умер сын. «Представь себе ее огромной обезьяной, — утешал Пушкин, — которой дана полная воля. Кто посадит ее на цепь?»[343] Впрочем, «афеизм» — рисовка. Вяземский также ходил в церковь, как и сам поэт. И также до определенного момента бравировал модным безверием.

Дьявол — обезьяна Бога. Таким образом, Судьба, с которой Германну придется столкнуться за карточным столом в образе банкомета Чекалинского, — для Пушкина не что иное, как «огромная обезьяна» — дьявол. Как и в письме 1828 года, в повести Бога нет. Названа лампадка, которая горит у графини перед иконами. Но в отличие от «дамских игрушек», чье подробное описание порой смущает исследователей, мы не узнаем, каким святым молилась Старуха, что за иконы у нее стояли. Германн на них ни разу не взглянул, его жертва — тоже. Они не «афеисты», просто в их обыденной жизни само собой разумеющиеся, не заслуживающие внимания вещи как бы вовсе отсутствуют.

В этом коренное отличие «Пиковой дамы» от ранней устной версии повести об игроках — «Уединенного домика на Васильевском острове», — которую Пушкин «к тайному трепету дам» рассказал на вечере у Карамзиной в октябре 1828 года. Через месяц после письма Вяземскому. Там чертей разгоняет звон колокола церкви Николая Чудотворца, а помощь против влюбленного демона Варфоломея приходит после обращения Веры к Богу. То есть извне. Герои «Пиковой дамы» о помощи свыше не просят и даже не осознают, что могут попросить. Ни Старуха на пороге смерти, в миг страшного испуга, ни Германн в момент проигрыша — самого ужасного, что с ним могло произойти, — не поминают Бога даже возгласом, устойчивым речевым оборотом, не предполагающим крепкой веры. Вроде: «Господи! Что я наделал!»

Возможно, в появлении Бога и состоял «вклад» Тита Космократора. Возможно, устный рассказ Пушкина, как и окончательный вариант повести, тоже не предполагал высшей силы. Отсутствие чего-либо иногда очень красноречиво. Как в письме Вяземскому. В том же послании впервые упомянута история с «Гавриилиадой»: «Мне навязалась на шею преглупая шутка…» Поэт еще отрицает, что поэма принадлежит его перу, даже в разговоре с ближайшим другом — ведь и перлюстрация возможна. Пусть узнают, что скабрезные вещи о Богородице написал покойный Дмитрий Голицын, и отстанут — наивно, но Пушкин на это надеялся. Настроение скверное, весточка от Вяземского застает его «среди хлопот и неприятностей всякого рода»: «…того и гляди, что я поеду далее. Прямо, прямо на восток»[344].

Поэт, как он выражался позднее в письмах Наталье Николаевне, «вструхнул». Опасался Сибири за «глупую шутку». Снова всплыли ощущения недавнего мятежа. Размышления: «И я бы мог, как шу…»