Маски Пиковой дамы

Разные по направленности тексты содержали сцепки между собой. Например, мы вспомнили «Бесов». Они кружатся, «словно листья в ноябре». Наводнение в «Медном всаднике» тоже произошло в ноябре. «Сердитая стихия» природы уподоблена человеческому буйству, мятежу. С одной стороны — это Божья казнь, с другой… «Еще кипели злобно волны, / Как бы под ними тлел огонь». Огонь тлеет не на морском дне, а в преисподней, откуда вылетают бесы. «Как сновидений ложных рой» в «Прозерпине».

Там, если взглянуть на «адские картинки» Пушкина, тоскует по земной красавице влюбленный бес. Варфоломей? И там же висит за шею над огнем фигура в остром колпаке мага — Сен-Жермен? Кстати, именно такой колпак наденет на своего таинственного графа Александр Николаевич Бенуа в иллюстрациях к «Пиковой даме» — старый чудак будет показан на фоне колб и реторт с уродцами и в обрамлении пламени. Во фразе Пушкина: «И я бы мог висеть, как шу…» — слово «шут» недописано. В просторечии словом «шут» часто заменяли слово «чорт», например: «Шут его знает» или «Висеть, как шут», потому что шутов, скоморохов, в Древней Руси вешали, воспринимая их как посланцев дьявола. Таким образом, повешенный — маг — шут — бес — представляют собой единую смысловую линию.

Продолжим цепь. «Сколько их! куда их гонят?» О бесах, или об отправленных в Сибирь «друзьях, братьях, товарищах»? «Домового ли хоронят, / Ведьму ль замуж выдают?» Во сне Татьяны «За дверью крик и звон стакана, / Как на больших похоронах». Сразу всплывут в памяти святочные истории про невесту-призрака. Похоронное платье Елизаветы Алексеевны — белое, как венчальное — «невестины венки» из «Гамлета», подарившего образ гробовщика — провожатого в мир иной. Прекрасная Прозерпина — царица Тартара — «взором юношу зовет». Уподобление Старухи в гробу суженой-покойнице. То есть самой Смерти, чья любовь уводит «юношей» на тот свет.

Повешенный. Предположительно, Александр I на виселице. А. С. Пушкин. 1826 г.

Император Александр I на фоне Камероновой галереи. Дж. Доу. Между 1819 и 1822 гг.

Новая грань — отождествление чувства к прекрасной женщине, пусть и самой Смерти, с чувством к родине, которая воспринимается как Тартар. С призыванием Отчизны. «В крови горит огонь желанья» 1825 года и «К Чаадаеву» 1818-го:

Но в нас горит еще желанье.
…………………………………………………….
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья

Оба стихотворения написаны, когда первая любовь еще была жива. А вот «Зима. Что делать нам в деревне?» 1829 года — лишь воспоминание о ней: «Но бури севера не вредны русской розе». Роза — заветный знак, она роняет лепестки в Элизии. На французскую розу — Марию Антуанетту у Карамзина веяли холодные ветры, и она съежилась под ними.

«Русской розе» они только предадут свежести «в пыли снегов». Наша — цветет на морозе, под колючим ураганом революций. Если учесть, что Елизавета Алексеевна и в зрелые годы поминала «шаг деспотизма»[358], уподобляющий Россию восточным «тираниям» вроде Персии, то надежды на нее членов тайных обществ не столь уж беспочвенны.

«Ни малейшей доверенности»

Два раза в стихотворении повторено «русской розе», «дева русская», что указывает не столько на национальность, сколько на принадлежность — России. Холод, свежесть, снег — «лицо без красок». Если отчизна и женщина — одно, то Лизавета Ивановна в «Пиковой даме» имеет настораживающие черты. «…Требовали от нее, чтобы она была одета, как все, то есть как очень немногие». Россию, как Татьяну Ларину, сделали из сельской барышни — столичной дамой: «А мне, Онегин, пышность эта…» От нее хотели, чтобы она, напрягая последние силы и, кстати, скудные средства кошелька — «ей было назначено жалование, которое никогда не доплачивали», — держалась, «как все», вернее, как «немногие» — узкий круг «цивилизованных народов». Никакие успехи, никакой прорыв не искупали сиротства, положения «воспитанницы» при богатых эгоистичных родственниках. Поэтому «в свете она играла самую жалкую роль».

Германн на минуту показался ей «избавителем». Как показал себя настоящим царем новый император. Причина в верно угаданном Пушкиным подспудном течении всей деятельности нового царя. При внешнем почитании Петра, великого пращура, тот шел в противоположном направлении — пытался вернуть Россию на ее естественный путь. Формы могли сохраняться европейские, но вот содержание должно было стать национальным. 16 марта 1830 года поэт писал Вяземскому: «Государь, уезжая, оставил в Москве проект новой организации, контрреволюции революции Петра… Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы… Каков ты с министрами? и будешь ли ты в службе новой?»[359]