Маски Пиковой дамы

Вернемся к «Пиковой даме». В продолжение разговора графиня просит внука: «Пришли мне какой-нибудь новый роман, только не из нынешних… То есть такой роман, где бы герой не давил ни отца, ни матери своей и где бы не было утопленных тел. Я ужасно боюсь утопленников!» Томский интересуется: «…Не хотите ли разве русских?» Старушка удивлена: «А разве есть русские романы?» Впоследствии, когда Лизавета Ивановна читает ей одну из присланных от князя Павла книг, графиня восклицает: «Что за вздор!»

Слово «давил» сразу отсылает к агитационным песням: «Как в России царей давят». Герой романа не должен «давить ни отца, ни матери своей» — то есть не быть виновным в отцеубийстве, как, по мысли молодого Пушкина и заговорщиков, был виновен император Александр I. Свою мать — императрицу Марию Федоровну — он, конечно, не давил, но отодвинул от власти, когда она «пыталась разыгрывать из себя Екатерину II».

Упоминание об утопленниках — привет вышедшей чуть раньше повести Александра Бестужева (Марлинского) «Фрегат „Надежда“», где в финале герои тонут. Если принять во внимание, что и Бестужев в скрытой форме говорил о своих товарищах-декабристах, а также намекал на печальную судьбу, которая ожидала императорскую семью в случае победы мятежников, то «утопленные тела» ложатся в названную картину восстания на Сенатской. Кроме того, во время разгона мятежников часть солдат и зевак бросилась на лед реки, который проломился. Так что и реальные утопленники были.

Однако были и те, кого похоронили «ниже уровня прилива». Тоже в своем роде утопленные тела. О них напоминает стихотворение «Утопленник» 1828 года, которое выдает себя, как и «Пиковая дама», отдельными строками. «Суд наедет, отвечай-ка»; «И мертвец вниз поплыл снова / За могилой и крестом». Пушкина особенно печалило то, что пятерых повешенных погребли без обозначения могилы и без крестов «…при реке / Где разостлан мокрый невод, / Мертвый виден на песке». Описание ненастья напоминает одновременно и «Бесов» (последнее подчеркнуто обращением к детям: «бесенята»), и «Медного всадника» — «В ночь погода зашумела»; «Буря воет»; «Из-за туч луна катится». Испуг мужика похож на состояние Евгения: «Страшно мысли в нем мешались, / Трясся ночь он напролет».

Если догадка верна, то финал, в котором утопленник возвращается каждый год и стучится «под окном и у ворот», — страшное напоминание о случившемся и предупреждение о грядущем повторении: «Такой стихии мятежей нет и в Европе». Стихия — природа. Ее буйство аналогично человеческому: «Уж с утра погода злится, / Ночью буря настает».

«Мужик несчастный» — неужели император? Вполне возможно. Ведь он не позволил над могилами крестов. Не велел публично сообщить, где место захоронения, хотя некоторые родные, например супруга Рылеева, знали, где могила, от самого царя. Но к нему должны были приходить «стучаться» тени непомилованных людей. Противоречие? Вовсе нет. Пушкин, словно накусывал, тему с разных сторон. Вот государь благодетелен:

Его я просто полюбил…
………………………………………………………….
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.

Это о сосланных. А о казненных:

Долго мертвый меж волнами
Плыл, качаясь, как живой…

И теперь приходит, недаром в стихотворении употреблено множественное число: «И до утра все стучались». Не один же мертвец стучался, а целых пятеро.

Вот такие утопленные тела и не хотела видеть графиня на страницах книг, присланных от князя Павла. Русские романы — рассказ о новейшей истории, то есть о переворотах и мятежах. Реакция графини на подобное содержание может отражать и авторское отношение: «Что за вздор! Отошли… и вели благодарить…» Кого благодарить за такую историю? Вся повесть отвечает на этот вопрос: «Тайную недоброжелательность» в разных ипостасях.

Глава двенадцатая. «Необузданное воображение»

«Теперь уже можно писать и царствование Николая, и об 14-м декабря»[357], — рассуждал Пушкин в 1826 году, играя на бильярде с Алексеем Николаевичем Вульфом. После прекращения ссылки и удачного разговора с императором, когда поэт «в оправдание» сплел «маленькую историю» и «остался еще в выигрыше», многое казалось возможным.

Однако вскоре обнаружились ограничения. Через два года, когда появился первый вариант эпиграфа к «Пиковой даме», поэт хорошо понимал, что запросто, прямым текстом, ни о нынешнем царствовании, ни тем более о 14 декабря написать не удастся. Но тьма иносказаний возникнет вовсе не поэтому, а потому, что мысли о происходящем с ним самим и вокруг него вились в голове, как бесы «средь неведомых равнин», и поминутно всплывали то в одном, то в другом повествовании.