Мастейн. Автобиография иконы хеви-метала

В то же самое время у меня по-прежнему была зависимость от химикатов. Поскольку я так и не смог завершить процесс лечения от зависимости, не говоря уже о реабилитации и восстановлении, я по-прежнему был зависим от болеутоляющих. Можно утверждать, что теперь я на самом деле имел уважительную причину использовать болеутоляющие по предписанию врача, но в этом была извращенная логика. Повреждение нерва не очень хорошо реагирует на наркотики, поэтому моя травма не служила причиной для их употребления. Боль была не главной проблемой; дело скорее в неудобстве и неловкости. Бывало, я пил кофе, и, когда пытался поднять чашку со стола, на мгновение забыв о травме, чашка подала мне на колени. В начале физиотерапии все, что я мог, – это зажать перо между пальцами. Я был настолько слаб.

Однако каким-то странным образом было приятно обнаружить, что моя жизнь приняла такую узкую направленность. Есть некое спокойствие в простоте; впервые за многие годы я не был связан с политикой группы и контрактными обязательствами. Я не думал о следующем турне или следующей пластинке. Не думал ни о чем кроме выздоровления – в физическом, духовном и эмоциональном смысле. Физическая часть оказалась первой, поскольку это все, что у меня тогда было. Отделенный от жены, отлученный от своих детей, первые шаги этого путешествия я делал один. Ладно, это не совсем так. Моим нейрохирургом был замечательный доктор Радж Синх; а физиотерапевтом – человек по имени Натан Кох. Оба проделали невероятную работу, и я перед ними в неоплатном долгу. Тем не менее профессиональная поддержка – это одно, но личная поддержка, также известная как любовь, это нечто совершенно другое. И если первое у меня было, то второго…

Спустя месяц физиотерапии я стал замечать значительные результаты и понял, что лучше завязывать с зависимостью от болеутоляющих. Я решил вернуться в клинику в Ла Хасиенда и закончить программу лечения. В этом решении не было скрытых мотивов. Хоть я и по-прежнему любил жену и скучал по детям, я находился в ужасной и глубокой депрессии из-за того, что их не видел. В сущности, браку настал конец. Больше мы с Пэм не говорили о примирении; пытались урегулировать наши отношения. Очень многие из церкви давали ей советы, и большинство из них были малосведущими или просто подлыми. Они хотели, чтобы я вложил сотни тысяч долларов в виде приданого, чтобы у Пэм были финансовые рычаги, когда мы пытались выяснить особенности наших быстро распадавшихся отношений. Иными словами, они хотели использовать меня для создания правового фонда для моей в скором времени бывшей супруги. Кроме того, я считаю, они надеялись взять руководство над этим фондом. Все это вызывало недоумение и разочарование.

– Пэм, ты ведь знаешь, что все это не ради денег, – сказал я. – Деньги не имеют значения. Речь о тебе и обо мне, о нашей семье.

Сказать, что Пэм была несговорчива – не сказать ничего. Мы были женаты уже десять лет, и она уже видела этот фильм. Столько раз, что, вероятно, сбилась со счета. К тому времени, как я вернулся в Техас, чтобы завершить лечение, я уже почти поставил крест на своем браке. Просто хотел убедиться в том, что не потеряю и детей тоже. Я знал, что придется бороться, потому что детей кормили пропагандой. Однажды, когда я разговаривал с Электрой, она спросила меня:

– Папочка, а почему бы тебе не сходить к психотерапевту?

Весьма поразительно слышать такое из уст пятилетнего ребенка. Электра была сообразительной девочкой, но все же…

– Солнышко, ты хоть знаешь, чем занимается психотерапевт?

Она улыбнулась.

– Нет, но мамины друзья говорят, что тебе надо к нему обратиться.

– Серьезно? Ну, давай я тебе расскажу о психотерапевтах. Видишь ли, доченька, психотерапевт – это тот, кто пытается не заснуть, пока папа говорит, говорит и говорит. А потом он забирает у папы все деньги, и папа чувствует себя еще хуже, чем до прихода к терапевту. Понимаешь?

– Гм… папочка, пожалуйста, не ходи к терапевту.

* * *