Мастер дороги

— А могли бы вы нарисовать ваш рай? С ангелами «нимбастыми», с решеткой? Но без проволоки поверху. Не карикатурный — настоящий.

— Знаете, Михаил Яковлевич…

— Сложно? Рука еще не разработалась? — догадался доктор. — Это ничего, упражняйтесь, и навыки постепенно восстановятся. Сухожилия и кости не повреждены, организм у вас крепкий — осилите.

— Вы еще Мересьева вспомните.

— Может, и вспомню, — серьезно отозвался Михаил Яковлевич. — Но надеюсь, обойдемся без крайних мер. Посудите сами: где я вам медведя возьму? Но рай, — сказал уже от двери, как бы между прочим, — нарисуйте. Во всяком случае, попробуйте. К сожалению, большинство людей вообще не способны представить ни рая, ни ада.

Насколько Данька знал, большинство людей много чего не могли представить, но вряд ли сам он стал бы из-за этого переживать: не могут и не могут. Данька вон до сих пор, сколько ни упражнялся, и овал-то обычный нарисовать не в состоянии. Какой уж тут рай!..

В тот же день к нему в палату впервые подселили больного. Массивный, напоминавший раненого медведя дядька пролежал недолго и к вечеру скончался… точнее, вечером, во время обхода, это обнаружила медсестра, а затих он раньше. Дядьку унесли, от него остался странный запах лимонных леденцов и смятое белье на койке — как раз на той, где обычно сиживал по ночам Данька. Будто стесняясь потревожить память покойного, он уселся сегодня с краю — и тут же, обеими руками опершись на подоконник, испуганно уставился на две фигуры под окном.

«Пиджачники»! Данька никогда еще не видел двух сразу.

Тем более — в компании такого странного типуса: высокого мужика с коровьими рогами… нет, конечно, в рогатом шлеме! — в кольчуге, буйно бородатого и не менее буйно себя ведущего. Он вывалился из кустов, взревел, ворочая массивной головой, и попер прямо на «пиджачников». Те ловко подхватили его под белы руки и поволокли за угол корпуса.

Даньке показалось, что была в «пиджачниках» какая-то неправильность… Может, в прическах? — волосы у обоих блестели, словно прилизанные, и только на затылках торчало по паре прядей…

«Пиджачники» будто учуяли Данькин взгляд: не отпуская пленного, как по команде обернулись, задрали головы. Данька отшатнулся и, не удержавшись, рухнул на кровать, больно ударившись затылком о металлическую раму.

Когда, пересилив боль и страх, он снова подкрался к окну, на дорожке перед корпусом никого не было, только блестела в кустах не подобранная бомжом бутылка.

С того дня поток Данькиных сопалатников не иссякал. Их подселяли, чтобы некоторое время спустя — час, полдня, сутки — унести. В морг. Одни умирали в муках, другие отходили легко, с улыбкой на устах. Бывали дни, когда в палате оказывались забиты все койки, иногда Даньку оставляли тет-а-тет с единственным больным; он несколько раз порывался спросить медсестер, санитаров или Михаила Яковлевича, как так получается, что за дурацкое совпадение? — да всё забывал или не находил подходящего момента.

К окну Данька старался больше не приближаться, даже во время своих возобновленных упражнений с костылями (а вскоре — уже и без костылей). Все эти смерти только поначалу потрясали его, потом — лишь давали внутренний толчок, палитру переживаний, которые он привык переносить в свои картины. Может, именно поэтому с каждым днем Данькины рисунки становились всё удачней, а стопка портретных набросков на тумбочке росла вавилонской башней?

Немного разъяснил происходящее санитар — один из тех, что приходили за умершими. «Старушки-FM» называли санитаров «загребалами» и каждому давали разухабистую кликуху: Борода, Кривляка, Старик, Клыкастый Боров, Рыжик, Хвостач.

На этот раз на носилки грузили тощего, как макаронина, мужичка, с виду — типичного бухгалтера. Потом один принялся выгребать вещи из тумбочки, складывать в мешок, а другой — по кличке Хвостач — пристроился на краешек Данькиной кровати и несмело потянулся к стопке эскизов:

— Можно?

Данька кивнул.

Хвостач взял верхний лист — как раз с портретом тощего бухгалтера. Тряхнул головой, аж закачались перехваченные черной резинкой патлы, за которые его так прозвали.

— А похож, — сказал с уважением.

— Почему их все время ко мне приносят?

— Кого?

— Покойников, — отрезал Данька. — Ну, будущих… они ж тут почти не задерживаются…

— Так другие палаты забиты, а грузовой лифт сломался, никак не починят, — развел руками Хвостач. — Запарились уже по лестницам бегать с носилками. Ну и… — Он грузно вздохнул и поднялся, чтобы помочь коллегам. — Не вешай нос, художник! — бросил уже с порога. — Тебе скоро выписываться — так лови момент, рисуй-пиши пока. — Хвостач подмигнул и ушел, носком протертой кроссовки захлопнув дверь.

«Загребала» не соврал: грузовой лифт действительно сломался. А в другой, старый, с двойными дверьми и непременной лифтершей бабой Верой (за глаза называемой Вергилией), ни носилки, ни каталки по ширине не проходили. «Наверное, больные стали толще», — думал Данька, впервые возносясь на третий этаж — там находились кабинеты, где отныне и до конца курса лечения его должны были «процедурить».