Мастер дороги

— А как же другие люди, которые, как вы говорите, засыпают там, а просыпаются здесь? У них же тоже были в прежней жизни друзья, знакомые…

— Не знаю, — сдался Михаил Яковлевич. — В каждом случае, наверное, локус компенсирует расхождение разными путями. В моем, например, оказалось, что все родственники попросту исчезли, как ваша Лариса. А кое-кому локус выдает на-гора искусственных как-бы-знакомых или подчищает память покойного. И… — Он запнулся и замолчал.

— Договаривайте, — попросил Данька. Перед глазами плясала дата на газете с подоконника.

«Чем сложнее система, тем чаще случаются ошибки». И «наше воображение способно воздействовать на локус» — хотя этого, кажется, доктор не говорил.

— Наше воображение, — сказал Михаил Яковлевич, — способно воздействовать на локус. В первую очередь — на то, как пространство «обходится» с нами. Тот, кто — возможно, подсознательно — ожидал в своем посмертии воздаяния за грехи, «получает» соответствующие муки. Не банальные сковородки, Коцит или смолу — в конце концов, физические страдания — самые примитивные, к ним рано или поздно привыкаешь. Нет, здесь мучения «заточены» под каждого индивидуально. — Он замолчал, а Данька подумал, чем же «угощает» Михаила Яковлевича его персональный ад. Подумал, но спрашивать не решился. — Ваша Лариса, — слова давались доктору нелегко, словно он произносил приговор тяжело больному, — ваша Лариса, я думаю, это и есть ваши индивидуальные мучения. Точнее, не она сама, а то, что вы ее будете искать, но никогда не найдете. Иначе локус не оставил бы вам надежды. И отобрал что-нибудь другое: ноги, руки, возможность рисовать.

— Но почему?!. Почему именно она?!

Михаил Яковлевич не стал отвечать, присел на краешек кровати и повел сутулыми плечами.

— Не огорчайтесь, — попросил он. — В конце концов, она жива — где-то там. А локус в лучшем случае подарил бы вам эрзац, подделку, куклу — да, говорящую, внешне ничем не отличающуюся от вашей любимой, — но куклу.

— Я вам не верю, — прошептал Данька. — Не верю! Вы псих! Вы… вас надо в больницу!..

— Я уже в больнице, — невесело усмехнулся доктор. — Знаю, поверить в то, что я рассказал вам, нелегко. Я давно уже не решался никому… просто, молодой человек, я увидел в вас надежду. Не только для себя. Подумайте: что происходит с теми, кто умирает здесь, куда они попадают? Ведь они по-прежнему не верят в лучшую жизнь по ту сторону смерти. Их воображение не способно породить ничего, даже близко похожего на то, во что они могли бы поверить. Я прошу вас: нарисуйте рай. Не сейчас, не здесь — когда-нибудь потом, но нарисуйте. Так, чтобы каждый, увидев, поверил.

Он ушел — и, словно только и ждало этого момента, включилось радио. Сообщило: «…ранняя версия известной песни», — и, зашипев, взорвалось хриплым голосом:

— …так в миру повелось: всех застреленных балуют раем!

А оттуда — землей: береженого Бог бережет!

На полуслове радио подавилось помехами, по-человечески протяжно вздохнуло и затихло.

— Псих… — прошептал Данька, качая головой и глядя в запертую дверь — как в спину доктору. — Псих!

И заплакал.

* * *

Через пару недель его выписали из больницы. Квартира, которую Данька снял, встретила пылью и запахом плесени; по кухонному столу бегали жирные, лоснящиеся тараканы. Данька заплатил наперед за несколько месяцев — неудивительно, что хозяева визитами не тревожили.

В общаге никого не было: лето, ребята разъехались. Данька наведался к бабуле, убедился, что с ней все в порядке, и поспешил обратно в город. Искать Лару.

С чего начать? С новых хозяев ее квартиры — в жэке наверняка должны знать имя и фамилию вселившихся.

И Данька пошел в атаку: сперва на жэк, где поймать нужного чиновника было нелегко, а вызнать у него что-нибудь — и того сложнее.

Он вел наступление по нескольким фронтам: искал выходы на грузовой фургон с рекламной надписью «Доставка грузов», который увез Ларису и ее семью в неизвестном направлении; нащупывал возможные ниточки к нынешнему владельцу Лариной квартиры. Ниточки дразнили: рвались, уводили в никуда, свивались в петли… но как только Данька впадал в отчаяние, появлялась новая надежда, и он со свежими силами бросался в бой.

Лето неожиданно закончилось, а он вдруг обнаружил, что рука сама тянется к кисти, кисть — к купленному еще до аварии, да так и не пользованному холсту.

Подрабатывал пейзажными миниатюрами, которые продавал в подземке у площади Независимости, а для себя рисовал… разное. Но не рай: зачем?

В безумный бред Михаила Яковлевича Данька не верил. Тогда, в больнице, почти купился на постзапойные фантазии странного доктора; хотя, если задуматься, что тут странного? Работа у человека такая, нужно как-то расслабляться, вот Михаил Яковлевич и расслабляется: раз в два месяца отгул-запой, сопровождаемый логичной и цельной чушью в духе эзотериков нашего времени.