Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

<…> Николай Аполлонович, Атлант, был развратным чудовищем (земля под ним не держалась – опустилась под воды); после был он в Китае <…> и в сравнительно недавнее время, как на Русь повалили тысячи тамерлановых всадников, Николай Аполлонович прискакал в эту Русь на своем степном скакуне; после он воплотился в кровь русского дворянина; и принялся за старое: и как некогда он перерезал там тысячи, так он нынче хотел разорвать <…>[633].

В этот момент сна, в этой точке «Петербурга», Белый, оставаясь в рамках софийной образности, перестает следовать логике развития мифа Соловьева. Пародирующее приобретает в этот момент направление, противоположное пародируемому. Эсхатология Соловьева завершается выходом земного мира за пределы и его трансфигурацией – слиянием с трансцендентным миром «Добра, Истины, Красоты». Это – результат воссоединения Души мира с «абсолютным». Если у Соловьева падший эон София, после блуждания между соблазнами «хаоса» и всеблагостью Бога, в итоге выбирает возвращение к Богу, то у Белого падший эон Николай Аполлонович, после долгого блуждания, выбирает совершенно обратное. Сон Николая Аблеухова выглядит как полемика Белого с Соловьевым. Тынянов писал о подобной модели пародии:

<…> произведения пародирующее и пародируемое могут быть связаны не только в сходных элементах <…> но и в несходных – по противоположности. Иными словами, пародия может быть направлена не только на произведение, но и против него[634].

В своем сне Николай Аполлонович хотел «бросить бомбу в отца; бросить бомбу в самое быстротекущее время. Но отец был – Сатурн, круг времени повернулся, замкнулся <…>»[635]. Долгое и неровное восхождение к абсолюту внезапно обрывается желанием уничтожить отца-бога. Соответственно, земное восхождение от низших проявлений к высшим постигает катастрофа, достижения природы и человечества скатываются с достигнутой вершины обратно – к нулю:

<…> тысячи миллионов лет созревала в духе материя; но самое время возжаждал он разорвать; и вот все погибало.

– «Отец!»

– «Ты меня хотел разорвать; и от этого все погибает».

– «Не тебя, а…»

– «Поздно: птицы, звери, люди, история, мир – все рушится: валится на Сатурн…»[636]

В противоположность соловьевской кульминации восхождения в «Петербурге» все созданное мировой душой на Земле в процессе ее восхождения – птицы, звери, люди, история, мир – исчезает в обратном течении времени, возвращается в прежнее, падшее, до-космогонически простейшее состояние: «<…> все пришло в старинное, раскаленное состояние, расширяясь без меры, все тела не стали телами; все вертелось обратно – вертелось ужасно»[637].

Все двоится в сне Николая Аполлоновича. То ли вместо благостного воссоединения Софии с Отцом происходит ее новое падение, то ли вместо воссоединения Николая Аполлоновича с Аполлоном Аполлоновичем происходит его новое падение:

<…> летоисчесление бежало обратно.

– «Да какого же мы летоисчисления?»

Но Сатурн, Аполлон Аполлонович, расхохотавшись, ответил:

– «Никакого, Коленька, никакого: времяисчисление, мой родной, – нулевое… <…>

– «Ай, ай, ай: что ж такое “я есмь”?»

– «Я есмь? Нуль…»

– «Ну, а нуль?»

– «Это, Коленька, бомба…»

Николай Аполлонович понял, что он – только бомба; и лопнувши, хлопнул: с того места, где только что возникало из кресла подобие Николая Аполлоновича <…> бросился молниеносный зигзаг, ниспадая в черные, эонные волны…[638]