Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

В сцене убийства Липпанченко, совершенного Дудкиным, следует отметить щедро рассеянные в ней приметы, роднящие ее с иллюзорной сценой убийства, совершенного Николаем Аполлоновичем в воображении. Двумястами страницами выше Николай Аполлонович представляет себе, «как разрежется белая, безволосая кожа (так, как режется заливной поросенок под хреном)». При описании Липпанченко в момент его убийства картина воспроизводится почти слово в слово: «<…> падая на постель, понял он, что ему разрезали спину: разрезается так белая безволосая кожа холодного поросенка под хреном <…>» Николай Аполлонович представляет себе убийство при помощи ножниц: «<…> лязгнули в пальцах у этого негодяя блиставшие ножницы, когда негодяй этот мешковато бросился простригать сонную артерию <…>» Об убийстве Липпанченко нам известно, что произведено оно было не чем иным, как ножницами: «<…> был – труп; и была тут фигурка мужчины – с усмехнувшимся белым лицом, вне себя <…> он сжимал в руке ножницы»[655].

Такая перекличка создает впечатление, словно одно из вторичных тел Николая Аблеухова совершило – в полном техническом соответствии с аблеуховской фантазией – убийство Липпанченко. Убийство совершается руками Дудкина, «Неуловимого», то ли реального, то ли мифического революционера. Этот персонаж, как менее сложные субституты Аблеухова, тоже изображен реальным и в то же время не совсем: реальной революционной работой он в романе не занимается. Такой двойственностью перформативные тела обязаны, с одной стороны, своему происхождению, с другой стороны – своему превращению в оплотнившихся действующих лиц.

Заместителей Николая Аполлоновича отличает целенаправленность и неуклонность их действий. Будучи однажды запрограммированы своим создателем на определенную задачу, субституты не отклоняются от цели до тех пор, пока она не достигнута. Более того, при исполнении своих разнообразных и иногда даже противоречащих друг другу миссий тела– субституты достигают независимости как от своего создателя, так и друг от друга. В то время как одно тело, бомба, стремится к тому, чтобы было исполнено отцеубийственное обещание, другое тело, обезумевший Дудкин, стремится исполнить противоположное желание Николая Аполлоновича – уклониться от выполнения обещания. Неуправляемость тел-субститутов, отсутствие коммуникации между разными телами, а значит, между разными волями Аблеухова, усиливают влияние хаоса и ослабляют влияние высшего разума в пародийно софийной деятельности героя.

В статье «О пародии» Тынянов пишет, что в процессе пародирования происходит «разъятие» пародируемого произведения «как системы»[656]. К этому можно добавить, что при разъятии пародируемой системы одни ее элементы используются пародирующей системой в их первозданном состоянии, другие видоизменяются. Так происходит в «Петербурге». Тезисы соловьевского мифа – об отпадении мировой души от Создателя, порождении ею тварного мира в блужданиях между хаосом и космосом и восхождении к абсолюту – сохранены и повторены в пародирующем сюжете романа. В то же время действующие лица мифа и их модус существования гротескно деформированы, комически снижены и зловеще переокрашены. Образы Аблеухова-старшего и Аблеухова-младшего, направленно отсылая к богу-отцу и мировой душе, подчеркнуто не вяжутся с их высокими мифопоэтическими референтами. Этому сопутствует целая серия пародийных невязок. Бог-отец мифа – создатель мира Добра, Истины и Красоты, а отец Аполлон Аполлонович – создатель Николая Аполлоновича, сочетания отвращения, перепуга и похоти. Мировая душа пытается познать бога-отца, наблюдая Создателя в его всеединстве и всеблагости, а Николай Аполлонович познает отца через наблюдения над репродуктивным поведением домашних животных. Мировая душа отпадает от бога-отца вследствие мятежной попытки узнания высшей безначальной первосущности в ее божественном акте, а Николай Аполлонович отпадает от отца в результате распознания в отце позора порождения. Душа мира создает в процессе своего земного блуждания птиц, зверей, людей, историю, а попытки Николая Аполлоновича взойти к абсолютной мысли оборачиваются творением бессмысленных и дрянных арабесок – которые отнюдь не приближают его к абсолютному миру «Добра, Истины, Красоты».

Пародия падения

Главный пародийный скачок романа – радикальный сдвиг пародирующего плана от воссоединения мировой души с абсолютом к отцеубийству и окончательному падению Лжесофии.

Помимо своей снижающе-пародийной функции, перформативные тела Аблеухова готовят своими «дрянными» действиями третью и последнюю часть псевдо-софийной истории «Петербурга». Происходит демонстративный сдвиг сюжета, долго следовавшего за софийной схемой Соловьева, в сторону противоположную. Вместо искупительного воссоединения с Отцом восхождение на Олимп оборачивается провалом кандидата в небожители в самые низы земного.